За далью непогоды - [66]

«Уважаемый, вы как полагаете, электричество откуда берется?!»

«Из розетки!..»

«Ну, так и оставьте нам одни розетки! Что же вы голову морочите…»

Вышли они на улицу, Петр Евсеевич не знает, то ли сердиться, то ли смеяться, — неудобно ему перед Малышевым, Тихон же Светозарович говорит:

«А я бы ему, ей-богу, нос отрезал!»

«Да он еще только стажер…» — пояснил Алимушкин.

«Так неужели его этому учат?! Пусть и не учат — сам станет крючкотвором, у него талант к этому…»

Согласиться бы Алимушкину — и дело с концом, но он завозражал. Надо, мол, и таких воспитывать, влиять на них. В конце концов, не с него — с коллектива спрашивать за такое делячество…

Малышев вроде и не возражал против такого варианта.

«Влияйте сверху вниз, — посоветовал он спокойно, — да в шею, пока дойдет глину месить, и нечего смотреть, что у него печать на лбу… У других и в дипломе, а проку нет».

«Зачем так круто?! Государство пять лет на него тратилось…»

«Не пять, пятнадцать!.. — Малышев усмехнулся и вдруг сощурился, лукаво взглянул на Алимушкина. — Жалеете потерянное, а теряете еще больше. Полезность его равна нулю, а место он держит. Будь вы его хозяином, выгнали бы?»

«А закон?!» — спросил Алимушкин.

«Закон… — передразнил Малышев и вздохнул, помолчал. — Обратите внимание, Петр Евсеевич, в партийных документах сказано, что необходимо создавать атмосферу нетерпимости вокруг лодырей, пьяниц, прогульщиков и иже с ними… Этот гусь, у которого мы сейчас были, гонял лодыря на наших глазах! Делячествовал… А сколько их, таких, что неспособны и не хотят работать… Но нетерпимость, — Малышев взмахнул рукой, подчеркивая категоричность своего суждения, — происходит от понятия не терпеть рядом! И не человека, заметьте, от одного человека избавиться несложно, а явление — вместе с комплексом причин, вызывающих его. Партия выбирает очень точные слова, но в том беда, что в текучке мы иногда сами притушевываем их резкость, тупим оружие прежде, чем оно устареет. Больно мы отходчивы, мягки, а они пользуются нашей слабостью, приспосабливаются, выжидают, а то и верх берут».

…Сейчас, в истории с Иванецким, Басов был так же мягок, как он тогда в отношении к этому снабженцу. Вывод напрашивался сам собой: Иванецкий может быть инженером, но на должности, где работу его можно контролировать не одному Басову.

— Иначе партком?! — спросил Никита.

— Да. И очень серьезный, — ответил Алимушкин.

— Хорошо, — помолчав, согласился Никита. — Назначу рядовым инженером БРИЗа. Пусть разворачивается…

V

Трасса шла трудно. Заманчивая прямая, проведенная на карте от Барахсана до устья Анивы, давно искривилась. Бородулинская колонна пробивала путь по верхам, осторожно переползая с сопки на сопку, оставляя за собой извилистый след. Изредка машины останавливались. Бородулин на заднице съезжал из кабины в снег, бултыхался в нем и ржал, натирая и без того красную морду, отряхивался, как гусь после купанья. Потом, сунув сапогом по баллону, — тулуп вечно нараспашку, шапка вполуха, — шел вдоль колонны, вытряхивая парней, будто щенков, на мороз — кого за ногу, кого за рукав, а попадалось ухо, так и за ухо, и приговаривал:

— Кончай дрыхнуть за баранкой, тетери! Я вам покажу, понимаешь, веселую жизнь и трассу Москва — Симферополь…

Приободрился, повеселел после отъезда Иванецкого комиссар отряда. Он перебрался из теплушки в кабину к Бородулину, и тот, понимая, каково человеку без машины, уступал ему иногда руль, если дорога казалась сносной, но сам глаз не смыкал, сидел рядом с Виктором точно на иголках, подсказывал.

— Не возникай, Леша, — с робкой, виноватой улыбкой просил Снегирев и миролюбиво добавлял: — Ты подреми пока, а я в случае чего разбужу…

— Держи прямей, газ сбрось!.. — ворчал Бородулин.

Обоим делалось неловко. То, что каждый держал при себе, обнаруживалось в этом рыке.

В принципе, думал Виктор, сдерживая обиду, Бородулин прав… На таком морозе железо лопается от плевка, теряет прочность. Малейший толчок — и жди: где-нибудь хрустнет, как кость… А что говорить, если ты на ровном, как скатерть льду, припорошенном снегом, с ходу наскочил на сушенец — пузырь, запечатанный тонкой ледяной пленкой, продавил ее скатами и сидишь в яме… Хочешь не хочешь, а надо газовать, выдираться из сушенца — рывком, качками, рискуя заклинить мотор или оборвать тягу, и она, проклятая, рвется как надкушенная резина. Бородулин не виноват, — еще бы, мог и он напороться на сушенец, на такой же, как ты, а то и поглубже, да он и проваливался не раз, но выползал целый, невредимый — и сам, и машина, — вот что главное… Он прав: не в тяге дело, если калган не варит, если в башке тяга разболтана… И все-таки обидно, что Бородулин перед ним заламывает шапку. Не стоит, такое преимущество в любой момент может лопнуть…

И не утешало Снегирева, что не один он остался без машины, хотя новичков на трассе не было. Силин знал, кого отбирал в отряд, только гоняли ребята до тундры по асфальту да по бетонке. Кто из деревни, как Бородулин, из армии — эти держались на бездорожье бойчей, а городские, как сам Витя, — еле-еле…

Трудно сидеть сычом рядом с другом, с которым по душам не поговоришь. Но когда тебе двадцать лет, когда ты только-только на взлете, часто кажется, что и себя, и мир с его великими и малыми проблемами ты знаешь лучше других, а если чего не знаешь, так того, может, просто не существует?! Ребята охотно откликаются на его шутку, подтягивают песню, они мечтают так же, как мечтали, бывало, перводесантники в брезентовой палатке у Порога, и кажется Виктору, что недавние неудачи сделали ребят ближе, родней, они как будто сердцем прилепились один возле другого, и так же, как все уверены в нем, так он, после Иванецкого, уверен в каждом: ни один не струсит, не оставит в беде товарища. И грезилось, что, начиная с этой трассы, он, Снегирь-Снегирев, не принадлежит себе. Быть может, пройдут годы, и суждено ему стать комиссаром отряда не в двадцать, а в сотни, тысячи человек!.. И не сомневался ни на минуту, что ради них пожертвует всем, даже жизнью. Жаль только, что никто не догадывается о величии его помыслов, и даже Петр Евсеевич Алимушкин не видит, каким он держится молодцом.