За далью непогоды - [56]

Алимушкин подтянулся, приосанился рядом с Дашей, в голове стали взвихривать черт те какие мысли, в общем-то не имеющие прямого отношения к Даше, но приходило на ум, что если толком разобраться, так он еще и не стар, еще и стойку может сделать, — это уж он подшучивал над собой, чтобы оправдать брожение крови. А ведь и на самом деле хотелось ему помолодеть, оттого вроде бы и меньше стал гнуться в последнее время, сутулиться, и даже гантельками стал поигрывать по утрам, чтобы не ударить лицом в грязь перед молодыми ребятами на Аниве.

…Перед отъездом на Аниву на Алимушкина навалилось множество дел, но вечерами он неизменно оказывался у Малышева. Квартира его стала чем-то вроде штаба, где они вместе с Басовым, прилетевшим с Кольского полуострова, обсуждали все планы, а главное — им было не обойтись без помощи Тихона Светозаровича, без его советов и его авторитета, особенно когда требовалось что-то быстро решить в высоких инстанциях. По мелочам, правда, они его не беспокоили — тут выручала Даша.

— Вы мне только телефон дайте и фамилию того бюрократа, — говорила она с напускной строгостью в голосе, — который может, но не хочет решить ваш вопрос…

— Ну, Даша, — Алимушкин растерянно разводил руками, — вы как в учреждении…

— Хм! — снисходительно отвечала она ему и набирала нужный номер. — Алло?! Игнат Иванович? …С вами говорит секретарь академика Малышева…

— Эх, Петр, нам бы на Аниву такого секретаря! — подмигивал Басов, а Даша, прикрывая ладонью трубку, подносила палец к губам, шептала:

— Тсс-с… Тише! На Аниве я бесполезна, поскольку вы там еще не телефонизированы…

Со скрытой тревогой ожидал Алимушкин прощания с Дашей, уже предчувствуя, что на Аниве будет думать о ней.

В то время как Даша знала о нем, кажется, все, вплоть до неудачной попытки побега Алимушкина из ФЗО на фронт весной сорок пятого, сама она мало рассказывала о себе, и только по репликам Никиты и ее полушутливым-полусерьезным признаниям мимоходом Алимушкин представлял, что жизнь ее с детства сложилась неровно, были какие-то взлеты, падения, странные увлечения, — и это, наверное, закономерно, если учесть, что Даша рано осталась без матери.

В последний их вечер, когда они гуляли по Москве, Даша призналась, что одно время сильно увлеклась философией и была даже цель: добиться полной эмансипации женщины!.. Он бы не обратил на это внимания, но она так выразительно сказала — э м а н с и п а ц и и, — что перед Алимушкиным словно сверкнули стекла разбитого фонаря! Столько горечи и насмешки звучало в ее голосе. То прорвались ее давние, не забытые еще переживания.

Стояла сырая, по-московски слякотная, промозглая весенняя погода. Напористый ветер, казалось, безостановочно кружил по Садовому кольцу, разгоняя редких для позднего часа прохожих. Даша поправляла встрепанные ветром волосы, Алимушкин робко предлагал вернуться домой, но Даша отказывалась. Она была заметно взволнована, и Петр не догадывался, что именно сегодня ей хотелось высказать ему все, она начинала говорить и вдруг испуганно замолкала на полуслове, боясь, что он не поймет ее.

Она спешила, путалась. То об отце, то о себе, то снова о его «летописи», о его дневниках, которые помогала переписывать Малышеву, и этот скомканный поначалу разговор был похож на разбег, словно перед прыжком, когда Даша, оттолкнувшись от «обворожительных идей» эмансипированной женщины, уже без передыха говорила и говорила о себе, пока не кончила грустным признанием, что все ее мытарства, ее призывы — долой горшки и пеленки! — все это было страшной, пустой тратой жизни.

«В самом деле, как глупо! Досадно как…» — подумал Алимушкин. Он едва не произнес это вслух, но растерянное, еще пунцовое лицо Даши было таким чистым, неомраченным, что он только теперь и понял, как легко и хорошо стало ей от этого признания.

Дело-то, в конце концов, было не в эмансипации, а в том, что Даша не знала, как жить. Она, точно бабочка, порхала с цветка на цветок, ни о чем не заботясь и мало задумываясь, как живут, чем другие женщины, которым ох и не сладко бывает порой от тяжелой работы. Правильно сказала ей, Даше, ивановская ткачиха: непривычная, дескать, ты к бабьей-то доле…

Даша прожила у нее несколько дней, приглядывалась, потом спросила: что же делать? «Делать-то?! — усмехнувшись, ответила та. — Работать надо, деток рожать да поднимать. Не о себе ж думать, а чтоб и народ полнился, а как же!..»

Ткачих — да разве только ткачих! — их тысячи, таких простых женщин, на плечи которых равно легли и домашние, и государственные заботы. Со стороны смотреть — живут они так себе, в глаза ничем не бросаются. Есть много и получше их живут, да ведь не все-то они каждый день наряжаются… В кино разве только по праздникам ходят. А в будний день — работа, но в ней и радость. И мужья у них разные, есть и такие, что получку один за двоих, за троих несет. А скажи иной — сядь дома, нишкни! — и не согласится, не уговоришь, и ни паволоками, ни кримпленами не обольстится.

И, словно бы про себя, Алимушкин сказал Даше:

— Жизнь, в сущности, очень проста, но постигнуть эту простоту бывает иногда трудно…