За далью непогоды - [55]

— Я уложусь в график, — пошутил Алимушкин, — если вы не перенесете сроки.

— Можете быть уверены!.. Сейчас важно зацепиться на Аниве, подготовить площадки, причалы, дороги, жилье, склады… Работы много, а посылать на голое место сотни людей нерезонно. Тундра летом — кисель, сплошные топи. Чем скорее плацдарм расширится…

— Понятно, — перебил Алимушкин. — Мне вещи собрать недолго.

— Что ж, батюшка Петр Евсеевич, — Малышев помолчал немного, глаза его за стеклами очков живо сверкнули, — тогда… по рукам?!

— А я думаю, — улыбаясь, сказала Даша, — не поехать ли и мне?!

— Ты будешь моим полномочным представителем, — отшутился Малышев. — Ведь ребята забалуются там, задурят, скажут, старик далеко, не видит, что мы тут делаем, давай по-своему!.. Не отпирайтесь потом, Петр Евсеевич, что не знаете за ней полномочий!

Даша стояла у окна, спиной к ним, и молчала. Тихон Светозарович подошел к ней, бочком подтерся под плечо и заговорил о чем-то негромко, заглядывая в глаза дочери, — она смутилась от его слов, опустила голову. Не следовало мешать им, да и пора, сумерки уже сгустились в прохладную, едва подсвеченную высокими фонарями ночь.

Не прощаясь, Петр Евсеевич оставил их, но в прихожей, где никто не догадался зажечь свет, он умудрился стукнуться обо что-то в темноте, свалил, загремел лыжами… Перепуганные небывалым грохотом в квартире, Малышев и Даша выскочили к нему.

— Это называется, — вздохнул Алимушкин покаянно, — уйти по-английски, не прощаясь…

Даша покачала головой, усмехнулась, вздохнула и — Малышеву:

— Папа, я провожу Петра Евсеевича…

Молча спустились вниз, вышли на улицу, а Петр Евсеевич все думал, как обращаться к ней: Даша? Дарья Тихоновна?!

Чуть сощурившись, она поглядела на него и, разрешая его затруднения, просто спросила:

— Алимушкин… Можно я буду называть вас так?! У вас приятная фамилия!

— Ради бога! — с облегчением вырвалось у него. Прямо гора с плеч свалилась.

— Вот и отлично! — Она взяла его под руку, а лукавая улыбка играла у нее на лице.

Даша была в осеннем, зеленого цвета пальто, в руке держала длинные, элегантные перчатки из замши, и эти перчатки казались Алимушкину из какой-то чужой, недоступной ему жизни. Он сутулился. В легоньком, далеко не новом плащике из болоньи он, конечно, выглядел рядом с ней простовато. Даже слишком. И, чувствуя это, Алимушкин, покорно шагая с Дашей, лихорадочно искал предлог, чтобы поскорей распрощаться, бежать…

Откуда было знать ему, что несколько рассудочная по натуре Даша неожиданно для себя нашла Алимушкина привлекательным. Ей понравились его большие карие глаза. Весь вечер она незаметно наблюдала за ним, забавляясь его манерой супить чрезвычайно подвижные брови и разговаривать временами с такой задиристой прямотой, что начинал напряженно вибрировать голос, словно ничем иным ему нельзя было доказать свою правоту; но и за категоричностью Алимушкина Даша угадывала умение понимать ход мысли собеседника и не нарушать его — качество, по ее мнению, настолько редкое в мужчинах, что не заметить его нельзя.

Трудно было остановить на себе глаза Алимушкина, — он не то чтобы отводил их в сторону, нет, но и когда смотрел на нее, казалось, не видел, не замечал Дашиного расположения, ее внимания к нему, интереса — конечно, сдержанного! И все же был миг или два, когда она увидела его глаза незащищенными, с печалью в них, какая бывает обычно у людей, переживших горе и скрывающих это. Ей захотелось понять его, но и без того она уже почувствовала, что в Алимушкине, несмотря на его полные, наверно, сорок, еще много нерастраченной ласки, доброты, которой так не хватало в жизни ей, как и просто дружеского участия. Она считала это своим маленьким открытием и с грустью думала, что никогда и ничего человек не теряет столь часто и без сожаления, как в молодости возможность счастья…

Иногда Даша огорошивала Алимушкина совершенно неожиданными, на его взгляд, вопросами. То скажет вдруг:

— Вы не боитесь меня, Алимушкин?! — и засмеется, не давая ему ответить, догадываясь, что попала в точку.

Он не боялся, ему было интересно с ней, но что делать, если растерянность на лице выдавала его стеснение и смущение.

А то она спросила его:

— Скажите, Алимушкин, какая она была, ваша жена?..

Вот так, помаленьку, понемножку, Даша узнавала его, даже когда он неловко отмалчивался или отделывался общими словами, но сам, думая и вспоминая о Маше, пожалуй, впервые за много лет не испытывал горечи, сознавая, что прошлое воскресить невозможно. Сильно ли он любил Машу? Он не знал этого, но он любил, и другие женщины никогда не увлекали его. Маша навсегда осталась в памяти маленькой, хрупкой, как девочка. При мыслях о ней пробуждались какие-то давно забытые чувства, ощущения. Он не сравнивал с Дашей жену, но теперь ему чаще вспоминалось, как он уводил Машу из женского барака-общежития в березнячок за Измайловским, и от Машиных волос, мягких, как шелк, пахло одеколонным ландышем и тонким запахом известки, — после побелки у девчонок-отделочниц запах этот долго не выветривался из волос… Они с Машей затянули со свадьбой — все рассчитывали на новую квартиру, Маше не хотелось ехать в его «казематку с окнами на глухую стену», как она говорила, но Соня заставила их поторопиться… Наверное, обо всем этом следовало молчать, а он почему-то не мог, и самое странное, что Даша терпеливо выслушивала его и, кажется, понимала. Понимала правильно.