За далью непогоды - [52]

Алимушкин поморщился.

— Пожалуйста, — не смущаясь продолжал Малышев, — возьмем науку! В основном она приемлет два типа работников: так сказать, чистых мыслителей, теоретиков, и практиков. Вам какой по душе?

— Я оба приемлю.

— Тогда позвольте заметить, что высочайших вершин в чистой науке достигли теоретики, да-да, теоретики, которые не гнушались практики. А рядом с ними — практики, защищавшие свои идеи теоретическими выкладками и расчетами и воплощавшие их во вполне конкретные вещи — в лампы накаливания, например, в сверхпрочную броню, в ускорители, кибернетические устройства. Вы можете спросить, чем же плохо деление ученых на «аристократов мысли», или, как их теперь еще называют по-современному, на «белые воротнички», и… — извините за варварское слово — на работяг?! Я вам скажу, но сперва позвольте, Петр Евсеевич, один вопрос…

— Если смогу…

— Сможете, отчего же! Только позову Дашу, ей это тоже интересно.

— Пожалуйста, — согласился Алимушкин, видя в заботливости Малышева лишь его тоску, скрытое за беспокойством желание видеть Дашу всегда рядом, возле себя. Это было и сентиментально, и вместе с тем грустно — ведь такая разница в летах…

Она пришла на зов Малышева тотчас, будто ждала приглашения. Коротенький сиреневый передник стягивал ее, подчеркивая крепкую талию, и такая же сиреневая лента была уложена поверх волос, чтобы не рассыпались. Даша поставила перед Алимушкиным пепельницу, ответила на его молчаливый вопрос: «Курите, курите», — а сама вернулась к двери, чтобы уйти, но Малышев остановил ее:

— Нет, Даша, минуту!.. — Она остановилась. — Я вот спрашиваю у Петра Евсеевича при тебе, — подчеркнул он, — как он представляет себе образ ученого… То есть, — повернулся к Алимушкину, — дайте цепочку ассоциаций, возникающую при слове «ученый»…

Алимушкин кивнул, соглашаясь, и немного задумался. Молчал Малышев, молчала и Даша. С одного взгляда на нее Алимушкин понял, что она занята своими мыслями, и хотя готова терпеливо слушать, в опущенных глазах было, наверное, неудовольствие. Как, должно быть, ей надоело все это!.. Обычная вежливость не позволяет фыркнуть, хлопнуть дверью. Вот и смотрит, как Алимушкин, ссутулившись над низким столиком, раскатывает пальцами сигарету и крошки табака ссыпает с ладони в пепельницу, как прикуривает, глубоко втягивая в себя дым, и тут же первый и легкий пепел, отгоревший от спички, небрежно стряхивает на дно старомодной пепельницы — в башмачок из красной керамики. Однако занятый мыслями Петр Евсеевич не видит, что Даша, чуть улыбаясь краями губ, сложила на груди руки и тонкие ноздри ее трепещут, улавливая сладковатый запах дыма. Чудится ей что-то доброе в задумчивом Алимушкине. Она почти физически чувствует, как Петр Евсеевич ворошит старые представления, он, конечно, не угодит ее академику, и она спешит Алимушкину на помощь. Предлагает:

— Может быть, чай, а поговорим после?..

— Да нет, — отвечает Алимушкин, опять затягиваясь. — Мне и сказать-то особо нечего…

— Все-таки, все-таки! — требует Малышев.

— Ну что ж, — добродушно соглашается Петр Евсеевич. — Когда я слышу: ученый — я, как и все, представляю себе умудренного опытом старца, кроткого, с сединами. Банально чудаковатого, в меру рассеянного. Но тайная и великая дума живет в нем. Он, вероятно, не знает наших мелких забот. Да и что ему тревоги простых смертных… Где-нибудь в лаборатории, в саду ли, у себя в кабинете, в старой университетской библиотеке просиживает он дни, бдит ночи. Листает ветхие, в темных досках, книги, летописи. Бормочет неясные слова, как заклинания… Перо, наверное, еще то, гусиное, до зари скрипит по бумажке… Он что-то считает, обдумывает, сверяет чертежи, ставит дикие опыты… Слава чернокнижника и чародея окутывает его, и обыватель высмеивает в нем пророка. Он и вправду жалок — от одиночества, бессонницы и трудов, от истощения. Его изможденным лицом пугают детей. А он пребывает в святости и верит, что завтра расплавленный свинец перельется под его магией в золото. И… такой день настает! — неожиданно заканчивает Алимушкин, смеясь.

— А вы поэт, — улыбается Даша, Алимушкину же кажется, что в ее глазах он полное ничтожество.

Малышев хмурится. Но Петра Евсеевича все еще отвлекает Дашина улыбка. После небольшой паузы, подавив вздох, он продолжает с открытой иронией над собой, над всем, что он сказал:

— Так было… Прошли годы… Открыты тайны мира и звезд. Машины считают в тысячу раз быстрее, чем тысяча алхимиков и математиков древности. Помолодел и ученый… Наверное, он похож на вашего Басова, любит поспорить, повеселиться, но…

— Что — но?! — резко подался к Алимушкину Малышев.

И Алимушкин, скрипнув креслом, тоже повернулся к нему, и так они уставились друг на друга, как бодливые козлы, не заметив, что Даша, посмеиваясь, выскользнула из комнаты. Алимушкин не выдержал, захохотал:

— Да нет у него времени на это!.. Или электростанцию строит, или сидит ночь напролет, опять что-нибудь считает!

— А что изменилось, по сути? — не отступает Малышев.

— Да ничего!..

— Именно, именно! — доволен Тихон Светозарович. — Труд, добровольный и каторжный, — вот что такое всегда был и будет ученый!.. А ты что, Дашенька, говоришь?.. Э, да где же она?! Упорхнула! — Он удивленно вскинул брови, озадаченно гмыкнул и закончил: — Вот что значит женщина, Петр Евсеевич! Как почувствует, что близка к поражению, — ее уже и след простыл…