За далью непогоды - [50]

Это теперь, оглядываясь в прошлое, Петр Евсеевич понимал: как уставший путник спешит к роднику утолить жажду и укрепить силы, так память об отчем доме полнит сердце надеждой на счастливое возвращение.

А тогда его беспокоили вопросы, так сказать, частные и личные. Что, например, делать с квартирой?.. И именно то, что он подумал о квартире, говорило в принципе о согласии на отъезд, и дальнейшая логика рассуждений Алимушкина уже зависела, вытекала из этого как бы и принятого уже решения.

Квартира у Алимушкиных была однокомнатная, а жил он с дочерью Соней. Вернее, дочь не так давно переехала к свекрови, которая на время отделила молодым комнату. Со свекровью Алимушкин сразу не поладил. Та говорит: даю тыщу молодым на кооператив, а ты что ж, тестюшко?! Тесть не дал, как отрезал: вздумали обзаводиться семьей сами, не спросясь, не посоветовавшись, вот сами пусть и зарабатывают на кооператив. У нас с матерью ни кола, ни гвоздя не было, а вот…

Ну да бог с ней, со свекровью! Все они одинаковые…

Жаль было Соню, — последние пять лет росла без матери (жена Петра Евсеевича Маруся умерла от рака), он, видно, и дал ей потачку: все сама да сама. Восемнадцать лет стукнуло — в загс побежала, не послушалась, не стала ждать… В конце концов, не то обидно, а то, что свекровь, — бойка, однако, — все пилит и пилит Соню: пристань к отцу, ай ему жалко для родной тыщи-то? Для одной дочери, для единственной… Соня придет и расскажет все, со слезами: не надо, папк, денег, я все равно не возьму… Ну, так теперь, если Алимушкин уедет в Сибирь, все устроится. Будут жить, выучатся за это время — зять уже на четвертом курсе в Бауманском. И с северной надбавки легче будет ему, Алимушкину, кооператив строить…

Второй вопрос казался Алимушкину сложнее, это был главный вопрос.

Отец Петра Евсеевича, полковой комиссар, погиб зимой сорок первого на Истринском рубеже, а мать, получив похоронную, весной сорок второго тоже ушла на фронт медсестрой, оставив Петра на тетку. Госпиталь, как писала мать в письмах, был далеко от передовой, но на войне бомбят и далеко, и близко, — мать тяжело ранило осколком, и ее не спасли. Вот так, осиротев в тринадцать лет, Алимушкин отказался от детдома, а, прикармливаясь у тетки, вернулся в свою квартиру на Таганке и учился — сперва в школе, потом в ФЗО.

В жизни ему везло на товарищей, как всегда везет хорошим людям на добрых друзей. Когда служил в армии, ротный его, капитан Михайлов, давая Алимушкину рекомендацию в партию, говорил: «Понимаешь ли, Петро, коммунист всегда солдат. А сам знаешь: место солдата не там, где сладко, а там, где надо. Это приказ на всю жизнь…»

Алимушкин эти слова запомнил. И не об отказе от новой работы он думал, а о том, что, берясь за нее, он не имел права слепо воспользоваться доверием партии. Прежде чем решить окончательно, следовало поговорить с кем-нибудь, кто скажет, что же там и в каком масштабе затевается, на Аниве…

В управлении договорились, что Алимушкина примет для беседы академик Малышев.

…И вот они стояли друг против друга в просторной, как вестибюль, прихожей малышевской квартиры. Хозяин — средней полноты, а пожалуй что и худощавый, бойкий старичок с белой бородкой, в круглых старомодных очках с длинными дужками, в белой расстегнутой рубахе и… в валенках — разглядывал гостя.

Высокий Алимушкин, строгий, в темной пиджачной паре, черноволосый и чисто выбритый, показался Малышеву старше своих лет. Тихон Светозарович успел заметить, что гость несколько смущен, он старательно отводил взгляд от хозяйских валенок и не знал, куда деть фетровую шляпу, — то держал ее перед собой, то поспешно прятал за спину. Был он сутул, и по тому, как топорщились на груди борты пиджака, застегнутого на все пуговицы, оставалось только догадаться, что церемониальная строгость костюма и всей его фигуры — специально для этой встречи. А Малышев всегда посмеивался над чопорностью людей, так нескладно меняющихся при встрече с академиком, будто он генерал…

— Что ж вы такой стеснительный, батюшка? — с веселым смешком спросил Малышев. — Вон вешалка…

Алимушкин кивнул ему, улыбнулся, а с улыбкой как будто исчезла скованность, неловкость первой минуты.

— Даша! — позвал Малышев в сторону боковой двери, и там, в проеме, Алимушкин увидел довольно молодую еще женщину, которая с милой, но скорее светской, обязательной какой-то улыбкой рассматривала его.

Она стояла, прислонясь к косяку, в распахнутом демисезонном пальто, видно, что в легком и в талию; широкий вязаный шарф окутывал шею, и заходящее апрельское солнце неярко золотило короткие волосы. Округлое, мягкое лицо ее, чем больше она смотрела на Алимушкина и улыбалась, добрело, словно она знала, о чем спросит Малышев и что она скажет ему об Алимушкине. Петр, против воли, нахмурился, подумав, что академик и вправду чудак — такую молоденькую в жены себе отхватил…

— Даша, — засмеялся Малышев, — ну, прорицательница, похвались: что скажешь об Алимушкине? Ведь это первый гость наш оттуда… — многозначительно подчеркнул он.

Алимушкин не совсем понял смысл этого врастяжку произнесенного «оттуда», — вероятно, связано оно было с их предшествующим разговором, которого Петр Евсеевич не слышал, а потому следовало молчать до поры. Удивление Даши показалось Алимушкину наигранным, когда она спросила: