За далью непогоды - [49]

Но проходил этот порыв, и Елена убеждалась, что не нужна ему.

Никита жил своей жизнью — сухой, казенной, официальной, в которой ей не было места. И его Серебрянка, а потом и Анива, и его должности, какими бы высокими они ни считались для Барахсана, — все тускнело в ее глазах. Он уходил от нее в работу, и чем лучше она понимала это, тем меньше оставалось надежды, что когда-нибудь она повернет его к себе. Он и раньше-то был не слишком податлив, а теперь и подавно! И ей надоело. Она устала. Осточертело все… И уже не отчаивалась, когда сказала ему: решай, Басов… Знала, догадывалась, что это конец, никуда он отсюда не уедет, но все-таки ждала. Зря, выходит. А Север, Анива или Анка — какая, в сущности, разница, из-за чего он остается?! Напрасно только она оттягивала свой отъезд.

Мелькнула цветным платком заполярная осень, и помрачнело все.

Недели летели быстро, и напряжение, каким жила стройка в ожидании перекрытия Анивы, и само ожидание этого срока накладывали на людей отпечаток собранности и даже некоторой замкнутости. Почти каждый, и Елена тоже, связывал с перекрытием какие-то свои планы, личные, и, может, по этой причине канун перекрытия казался таким тревожным.

Трудно понять и объяснить, как, каким образом предрешенная участь Анивы могла изменить людские судьбы, да и могла ли, но Елена помнила, с каким трепетом еще месяц назад — и чем ближе потом, тем сильнее — сама она ожидала прихода холодного, моросящего то дождями, то снегом сентября, и когда подошла, наступила наконец эта последняя ночь на двадцать третье и ничего необычного не произошло, Елена даже не удивилась. Да, она обманулась или ожидания обманули ее — разница невелика. Вероятно, она могла еще уступить Басову, — стоило ему опуститься перед ней на колени. Без признаний, без объяснений! Пусть бы только он припал губами к ее плечу… Она с легкой душой пошла бы тогда на работу, а не лежала, безмолвная и холодная, как ледышка, на постылой тахте, проклиная себя. Да и Анку… Что бы ни говорил Никита, Одарченко нравится ему. Женщине против женщины не нужны доказательства.

В его комнате на столе лежала невзрачная голубовато-серая раковина. И раковина, и горсть крупных, сизых, как сливы, жемчужин в ней нравились Елене. Еще до Анивы, когда Никита работал на Серебрянском каскаде, он сам наловил их, и она, увидев этот жемчуг впервые, подумала, что это ей на серьги. И ошиблась. Смеясь, Никита сказал:

«Нет, Лен, не угадала. Посмотри, какая ты черная… И волосы, и глаза…»

«Оставь другой, я не настаиваю!» — вспылила она.

«Если родится дочь, — не заметив ее вспышки, рассуждал он, — я почему-то уверен, что она будет точь-в-точь в меня, сероглазая, сделаем ей свадебное ожерелье. Хороший подарок, да?!»

Ну что ж, Басов есть Басов, он всегда прав. Только не в этом.

Елена представила Никиту, как он, прежде чем сесть за стол, долго и старательно расчесывает волосы, а через минуту они уже спутаны, взлохмачены у него снова; ясно представила его серые, чуть нахмуренные глаза и — типично басовский жест: быстро трет переносицу, когда задумывается. Глаза строгие, неулыбчивые. Они словно следили за ней, были где-то тут, рядом, и Елена непроизвольно поежилась.

Вот если бы можно было, если бы ей удалось вдруг уничтожить все, что связывало Никиту с Барахсаном!.. Искромсать, сжечь, изрезать! Все, что дорого для него, свято, неприкосновенно, — от малышевского портрета в тяжелой раме из красной меди до этой раковины, до тонко отточенных карандашей, до уложенных в аккуратную стопку книг по гидродинамике, справочников с закладками, ровными, как аптечные этикетки…

Ведь можно же! Но как набраться решимости сделать это?

IV

Еще не появившись на картах, Барахсан уже имел свою историю, и этим он обязан прежде всего людям науки и партийцам, которые задолго до того, как здесь, на Севере, прогремели первые мирные взрывы, были озабочены перспективой социального и экономического преображения края.

Алимушкин нередко ловил себя на мысли, что он, так же как и сотни других строителей, бросивших насиженные места, оставивших привычную работу, чтобы начать стройку в неведомом, пугающем холодом и снегами Заполярье, не представлял, сколь четко и ясно будущее Барахсана было продумано и обозначено в государственных планах, сколь реальным было оно уже тогда, когда ему сказали:

— Петр Евсеевич, вы строитель… У вас знания, опыт партийной работы… Хотим рекомендовать вас парторгом на стройку в Сибирь, в Заполярье, строить гидростанцию на Аниве. Не Братск, конечно, но стройка очень важная, особенно для будущего края. Дело сугубо добровольное, поэтому подумайте, не спешите, потом скажете свое мнение.

Со Старой площади спустился Петр Евсеевич к площади Ногина, по набережной, мимо Зарядья, дошел до Кремля, обогнул Водовзводную башню, а там Александровским садиком вышел на Красную площадь.

Он не думал о том, что можно чуть ли не каждый день ходить мимо Кремля, любоваться золочеными куполами его крылатых соборов, дивиться изяществу и ажурной легкости вознесенного талантом умельцев к облакам Василия Блаженного, можно истереть не одни подметки о синеватый гранит околокремлевской брусчатки, удивлять при случае любопытных иностранцев рассказами об ужасах Лобного места и не знать, не ведать, что завтра или в иной день придет и для тебя час, когда все святое, что сохранила и сберегла Москва, войдет в твою душу переливчатым боем вечерних курантов, алым маком рубиновых звезд или четким печатным шагом солдат, направляющихся к вечному караулу. И что-то дрогнет и отзовется в душе твоей величию и тишине этой минуты, и скажешь себе, повторяя, как клятву: Россия, я сын твой… И тогда поймешь, что для таких откровений берегут Москва и Россия древние стены Кремля, славу былых времен и дней нынешних.