За далью непогоды - [42]

— Не всегда и не все, — отвечал Басов ломким от напряжения голосом, не понимая, чего она добивается. — Великие умы видели в простоте достоинство, а не порок, поэтому и стремились…

— Ну, Никита! — перебивала она, не дослушав, и, уже не сердясь, а ласкаясь, как котенок, кружила вокруг него и просила: — Я знаю, ты умный… Но объясни мне, пожалуйста, что такое простота? Не святая, а нормальная?!

— Простота? — тягуче переспрашивал он, деревенея от ее близости и стыдясь, что сам никогда не задумывался над этим. — Это, это…

— Ты — и не знаешь?! — хохотом заливалась она. — Не верю! Ну, Никиток!..

Злясь, он вспоминал чужую формулировку и отвечал с точностью, самому потом казавшейся удивительной:

— Простота есть степень абстракции, при которой истина похожа на шар или мяч. Глядя на него с одной стороны, мы вполне представляем другую, то есть абстрагируем предмет объемно…

— Вот это отбарабанил… Молодец! Ну все ты знаешь!.. Скажи, а я какая?! Я ведь простая, обыкновенная… Но если простая, значит, ты вполне можешь составить истинное мнение обо мне… Так?! — Она приближалась к нему настолько, что черное витое колечко у виска прикасалось к его щеке и он слышал, как пахло от ее волос странно нежными, никогда не улетучивающимися духами.

Хлебнув воздуха, он возмущенно и растерянно говорил:

— Но ты… Ты же не шар!

— Правда?! — удивлялась она. — А как это доказать?.. — Сама легонько отстранялась от него, чтобы не вздумал, чего доброго, облапить своими ручищами.

А к тому, видно, шло все. Однажды она увезла его на дачу, где он уж никак не рассчитывал застать ее стариков. Пришлось познакомиться. Отец Елены, подслеповатый, обрюзгший от безделья отставной телефонизатор (как сам он себя отрекомендовал), скучающим голосом расспрашивал Никиту о доме, родственниках, о планах на будущее, и видно было, что Никита ему неинтересен. Мать Елены, грузная, внушительная женщина, а когда-то, наверное, очаровательная, если звали ее Альбиной, немного послушав, сказала хорошо натренированным голосом учительницы начальных классов:

— Дети могут гулять. Через два часа у нас чай…

«Дети» — это резануло Никиту, но Елена увлекла его по лестнице вверх, в свою комнату, шепнув, что он понравился им.

Перед вечером Елена за руку свела его вниз, и когда будущая теща, разливавшая чай, с укором посмотрела на них, на дочь: ты же знаешь, что опаздывать неприлично! — Елена сказала:

— Поздравьте нас… Мы решили пожениться.

Теща потом все же уколола Никиту:

— Та-ак культурные люди не делают…

Услышав, Елена парировала удар:

— А у них это иначе происходит?!

Уж за чем-чем, а за словом Елена в карман не лезла. И ей как-то все прощалось. Молодые, жить еще не умели, мир же вокруг такой прекрасный, что и дурное в нем казалось случайным. Елена не скрывала, что сама выбрала Никиту, — пусть, ведь она нравится ему, он ей… Мелкие ссоры? Чепуха!.. Жить надо, чтобы творить, дерзать и побеждать, — так, кажется, говорили древние греки?! Впрочем, это не те греки, это другие, и говорили они несколько иначе: давай, хватай, не упускай…

Со временем он, Никита, увидел в Елене легкомыслие, достойное разве десятиклассницы. Ей взбрело в голову затащить его в узкий кружок «Фомы» — белых воротничков от физики, позеров, величавших себя «отцами мира». Елена всерьез допускала за этими сачками, упражняющимися в здравицах и тостах, какое-то будущее. Ничего не сделав, не совершив в науке, да, кажется, и не умея ничего делать, мальчики рассуждали о том, как оказаться на самом гребне НТР, упуская из виду, что революция далеко не волна, а на гребне держится только пена.

— Потрясающее впечатление, правда?! — спросила Елена, когда они возвращались с «фоминки», то есть с вечеринки у «Фомы».

— Правда, — засмеялся Никита тому, что угадал: как раз сейчас он и ждал от Елены этого вопроса. Похвалил: — Коктейль у них был ничего, вроде настоящий!..

— Коктейль «мартини»! — как непосвященному, объяснила Елена. — Они называют его «мартышкой» — по-русски!

— В каком-то кино было это…

— Ну и что?! Лишнее доказательство, что идеи «Фомы» получают признание.

— Мартышкин труд, мартышкины идеи… — усмехнулся Никита, но даже теперь, спустя годы, он удивлялся, что Елену тянуло туда, к ним, и не мог понять этого так же, как сама Елена не могла понять его равнодушия к Москве и привязанности к Барахсану. Никита еще позволял шутить себе, и в этом смысле ему было легче, чем ей, но что толку от шуток, если прелести семейной жизни узнаются не на причале, как следовало бы, а когда барка уже далеко в море. Все это расстраивало, как только задумаешься… Ему хотелось иметь условия для работы в удовольствие — малость, пустяк по сравнению с претензиями Елены, и непомерно много, если пустяк этот невыполним… Говорят, на дураках пашут. Пашут! Но не дураки делают дело. В науке нельзя быть чистоплюйчиком, в ней надо работать, корпеть, ворочать камни и делать это не в белых воротничках, а в будничной прозодежде.

В итоге — горький, обидный упрек Елены:

— Тебе бы на какой-нибудь формуле жениться, а не на женщине! Тогда ты был бы доволен вполне.

И все же счастлив тот, для кого мысль — страдание. Мысль выстраданная, выношенная под сердцем, в чем бы она потом ни была выражена, остается воплощенным стремлением человека к совершенству. Даже в пирамидах Хеопса живет не геометрия сама по себе, а поэзия линий, поэзия мысли. И анивская плотина, которую он мысленно уже построил и знал ее всю, от основания до вершины, мало значила в его мнении как рукотворная геометрическая гора из бетона. Соль в том, что его плотина работала, и прикладная функция возвышала ее над пирамидами так же, как мысль об этом возвышала людей, честно разделивших на Аниве опасности и тяжелый труд.