За далью непогоды - [41]

Этого дядю Мишу Елена никогда не видела, но она хорошо знала его могущество: он все сделает, если ему скажет дядя Боря. Дядя Боря, между прочим, сказал — и дядя Миша сделал так, что Леночку приняли в институт. Впрочем, эта услуга казалась Елене несущественной, во-первых, потому, что сама Лена никого не просила, а во-вторых, она бы и так прошла, — экзамены были легкие… Тем не менее ее одно время занимала мысль, кто же главнее: дядя Миша, который все делает, или дядя Боря, который только говорит, что сделать? Так Леночка и не решила этой дилеммы…

Она поняла, что жить надо как-то не так, надо по-своему, — при блестящей, разумеется, партии, с большой перспективой, со значением, с какой-нибудь важной ролью в большой политике, где женщины, подобные ей, если и стоят в тени, за кулисами, но играют не последнюю скрипку. Ах, как хорошо было бы устроить такую партию тотчас, как подумалось, но загадочный дядя Миша не спешил с этим, а неповоротливый дядя Боря почему-то слишком долго думал.

Елена ждала, пока не устала ждать, и тогда упрекнула предков:

— Вот видите! И дядя Боря ваш, и дядя Миша сели в лужу. У них и связи, и все, а они не могут!.. Еще бы — это не дедероновые чулки с дубленкой. Так я сама добьюсь этого!..

Черновик жизни был уже готов у нее, следовало только без ошибок переписать его набело. И с методичностью, достойной лучшего применения, она принялась исполнять его.

Прежде всего она позаботилась о сфере. В скором времени круг ее знакомств оказался настолько обширным (особенно в кружке «Фомы», как запросто величала себя компания физиков — отцов мира), что Елена подрастерялась. Чтобы блистать постоянно, не повторяться в остротах, анекдотах, оригинальных идеях, ей, к сожалению, не хватало как раз оригинальности.

И тут мысль, что ручные болонки всегда милы и не надоедают достаточно долго, натолкнула ее обратить внимание на долговязого, неуклюжего парня из своего института, — им к тому же восхищались профессора и пророчили ему незаурядное будущее. Она не посмотрела на то, что студенты довольно метко окрестили этого парня «председатель колхоза», зато у этого «председателя», как заметил однажды Малышев, был живой, оригинальный склад мысли. Елену поразило слово «склад», понятое ею буквально как хранилище мыслей, а это ей и требовалось!..

У «Фомы», у безусых «отцов мира», Елена наслушалась, что наука сейчас наиболее перспективное поле деятельности. Старики, сполна получившие свое от жизни и выжатые, как лимон, уходят теперь навсегда, а кумирни не могут оставаться пустыми, сколь бы святыми и недоступными они ни казались. Молодые заступят их место, — надо только не залезать в дебри эмпирики, надо быть на виду, под рукой, и, конечно, не прозевать волну, возносящую кверху. И именно такой человек, как Никита Басов, если его ввести в круг физиков, мог легко оказаться на гребне…

Но можно ли было ей точно положиться на человека, явившегося в Москву из глухой провинции, как из средневековья, и не умевшего держать в руках нож, вилку, стыдливо красневшего перед чистой салфеткой, не зная, куда деть ее?! Но у Басова — голова, у Басова — способности, решила она, все остальное как-нибудь да приложится!..

Она увлеклась и быстро вошла в роль наставницы, В свои двадцать лет Елена уже познала таинство власти над человеком. И как было ей, рано созревшей женщине, не упиваться не ведомым ранее чувством ваятеля, в руках которого не ком сырой, податливой глины, но характер, и — точно! — незаурядный. Елена мяла его с наслаждением, с радостью и без устали, и надежда, что она дает, даст Никите не меньше, а может, и больше для жизни в Москве, чем вся профессура, тешила ее самолюбие и придавала упорства.

И стало так, что свежая рубашка, накрахмаленные и отглаженные манжеты, галстук, тщательно выбритое лицо, начищенные ботинки, шляпа и строгий порядок в вещах, особенно в тех, которыми часто пользовался, сделались для Никиты столь же необременительными и естественными, как зубная паста или непременное его «приятного аппетита», — даже когда сама Елена, а чаще мама ее или папа были сердиты на зятя и, вопреки правилам, отвечали ему вызывающе дерзким молчанием.

Но ведь — воспитанный уже человек, культурный — Никита не замечал этого. Лишь когда оставался наедине с Еленой, он, посмеиваясь, повторял ей ее же собственное изречение: «Культура — это правильно выраженная забота о своем здоровье и о здоровье окружающих… Не так ли?!»

Он был прав, но от одной интонации, с какой он выговаривал ей, Елену передергивало, — словно бы только ей и никому больше принадлежало право на унижение. Ее дворянское происхождение почему-то не гипнотизировало Никиту.

Было и для него время, когда одно только имя Елены, произнесенное в мыслях, заставляло его волноваться. Казалось, она восторгалась им, но как часто он путал при этом восторженность с откровенной наивностью, удивление с заносчивостью, и как часто принимал он ее насмешку за похвалу, не видел ни хитрости, ни заигрывания в ее словах, когда она, выгнув дугою черную бровь, восклицала:

— У великих всегда все просто!.. — и передергивала плечом, точно стряхивая с себя его взгляд.