За далью непогоды - [156]

Впалые от усталости и бессонницы глаза Алимушкина смотрели грустно, но он улыбался, может быть, через силу, и морщинки, собравшиеся под веками, слегка дрожали.

Сейчас, когда Басов ушел с Анкой вперед, у Алимушкина было такое же виновато-насмешливое выражение. Они поднимались голым угорьем, еланью, тянувшейся по северо-западу сопки от котлована почти до вершины, и ветер здесь дул сильный, едва не сбивал с ног. Даше захотелось прижать ладони к его щекам, сказать что-нибудь ласковое, хорошее, но он опередил ее:

— Ты не сердишься?!

— Нет, — улыбнулась Даша. — Я и тогда не сердилась, просто сгоряча…

Однообразный каменистый подъем венчала наверху скалы сумрачная пирамида — гурий, сложенный здесь по обычаю первопроходцев Севера. Обычно гурий предупреждал путника об опасности или указывал на становище, но теперь это был памятник Снегиреву.

— Ты не находишь, — натянуто спросил Петр, перехватив ее взгляд, обращенный к гурию, — что просто Алимушкин — это одно, а Алимушкин — парторг стройки — нечто совсем другое?..

— Нет, — ответила Даша.

Она подумала, прежде чем сказать так. Она считала, что причиной гибели Снегирева была неосторожность, какая-то нелепость, случайность, но разве можно заранее предусмотреть все, неважно, просто Алимушкин ты или ты парторг. Хорошо бы, но…

— Обстоятельства бывают сильнее нас, — сказала она.

— Я понимаю, — согласился он, а на самом деле возразил.

В его потеплевшем голосе была признательность, и Даше стало хорошо, что она не ошиблась в нем.

— Я знаю, — продолжал он, не сомневаясь, что Даша правильно поймет его, — знаю, что риск был… И в любом деле, где человек начинает что-то впервые, он еще будет долго. Но не вечно, понимаешь?! Было б легче, если бы я этого не понимал. Повторить, воссоздать можно все, кроме человека. А тут даже могилы нет… Когда мы решили сложить на скале гурий, мы никого не призывали, думали — каждый сам принесет по камню… А их, — он с горькой, болезненной усмешкой кивнул на Аниву, где были сейчас строители, такие же молодые, сильные и горячие, как Снегирев, и Даша остро отметила эту болезненную усмешку Алимушкина, — их волнует только великое… Камни таскали перводесантники. Как же так, ребята?! А там, говорят, все равно ничего нет… — Он указал глазами на землю и повторил чьим-то железным голосом: — Сплошняком литая мерзлотка… Заметь: даже не мерзлота, а мерзлотка!

Он непонимающе посмотрел на Дашу.

— Как же так, Даша?! Может, я устарел?! Может быть, нельзя думать так?..

— Учить надо. Нельзя заставить людей чувствовать и страдать одинаково, — мягко возразила она» — но понимать…

— Нельзя. Но нельзя, чтобы в душе была пустота, холод, мерзлотка. Ведь мы как раз об этом говорили с тобой утром!

— Каждый это должен понять и пережить сам, — сказала Даша, и Алимушкин понял ее слова как согласие еще с чем-то очень важным для них обоих, чему и слово-то не сразу найдешь, но без чего не бывает понимания и душевного согласия между близкими людьми.

Они поднялись на вершину, где уже стояли в молчаливом ожидании Басов, Анка Одарченко, Коростылев, Люба Евдокимова и еще несколько человек, которых Даша не знала. За пирамидой, сложенной из ровных, обкатанных булыжников, возвышалась стальная мачта с флагом. Холодный ветер гудел в растяжках, рвал на флагштоке выгоревшее, с обтрепанными концами полотнище. Далеко внизу, как бы в чаще между лесистых сопок, лежал город, над которым, почти над крышами домов, нависло черное от снеговых туч небо. Город был угрюмым, пустынным, а с вечера он понравился Даше сиянием огней в окнах, шумом и многолюдьем на улицах… Она перевела взгляд в другую сторону, туда, где скала Братства уходила к Аниве крутыми, ступенчатыми террасами, и свинцовая издалека лента Анивы показалась ей застывшей, но только на мгновение, потому что за мостом, полыхавшим яркими кумачами и пестрым от столпившегося там народа, клубились пепельно-серые борозды водопада, и река, зажатая в узкой расселине, клокотала вихревыми и пенными клочьями, и странным казалось, что яростный шум воды не доносился сюда оттуда… То ли ветер сбивал в сторону рев Порога, то ли матерчатый треск флага над головой заглушал его, но что-то живое, стремительное и тревожное, как частые удары сердца, властно жило здесь, на скале, и Даше подумалось, что остальные тоже чувствуют это.

Иней тонкой заледеневшей коркой покрывал вершину. Ветер налетал с севера, скручивал в тугие жгуты морозный воздух. Дашин взгляд, скользнувший от вершины к основанию гурия, споткнулся обо что-то нарушавшее его форму. Среди лобастых, чугунного цвета булыжников, сложенных в пирамиду, выделялась неровная, косо срезанная по бокам плита бурого гранита. На шершавой поверхности лежали вмерзшие в ночной иней веточки каких-то поздних цветов и ягод, похожих на рябиновые. Эти красные, чуть прихваченные морозом грозди бросались в глаза, и Алимушкин, загораживая Дашу от ветра, негромко сказал ей:

— Я, оказывается, неправ… На «мерзлотке» ягоды не растут и цветы тоже…

Молча постояв минуту у гурия, к ним подошел Никита.

— О чем шепчетесь, заговорщики? — Он взял их обоих под руки и, уводя за вершину скалы, где меньше резвился ветер, говорил: — Тебе, Даша, может, не интересно, но ты знаешь, Петр, о чем я чаще всего вспоминаю, когда бываю здесь? О нашей поездке в Дивногорск!..