За далью непогоды - [154]

Он особенно рассвирепел от их «четких, согласованных действий»! Накричал на Анку, не заметив в пылу, как хлестнул ее обидными словами — безответственность, разгильдяйство… Давясь от слез, та выбежала из вагончика. Он не останавливал. Тогда Алимушкин грубовато тряхнул его за плечи.

— Никита, опомнись!..

Не поднимая на Петра Евсеевича глаз, Никита полез за сигаретами, но спички ломались. Никита внезапно смял и отшвырнул сигарету. Пальцы потянулись к тумблеру на панели, он включил наружный громкоговоритель и хрипловато сказал в микрофон:

— Аня, вернись! Я виноват перед тобой…

Конечно, она вернулась, Алимушкин начал неумело мирить их — не получалось как-то. И тогда Никита вспомнил, как он не раз говорил на летучках, вызывая на лицах собравшихся улыбку:

— Ну что вы, Петр Евсеевич!.. На Одарченко сердиться невозможно. Она права решительно во всех случаях!

Только ведь смеялись, когда это было правдой, а не бравадой. Тут же Алимушкина на «вы»… Получилось фальшиво, ирония его оказалась не к месту.

Алимушкин вздохнул:

— Эх, вы!.. А серьезные вроде люди.

Но себе-то Никита мог признаться, что он всегда следил за тем, чтобы его отношение к Анке Одарченко было одинаково ровным и требовательным, как и к остальным подчиненным. Он если когда и выказывал ей больше уважения и внимания, то потому, что она женщина и действительно достойна этого…

И надо же было, что об этом он думал как раз перед скандалом с ней.

Возвращаясь еще потемну с метеостанции, зная, что Гордеева там до прихода Елены глаз теперь не спустит с Анивы, он не торопился в штаб. Обойдя людный уже в тот ранний час левобережный мыс, Никита спустился к «бомбовому пляжу», чтобы некоторое время побыть в тишине, наедине с Анивой. За мысом берег был усеян крупными валунами, похожими на чугунные ядра. Коса из таких валунов выступала далеко вперед по течению реки, и там действительно никого не было. Прыгая по скользким, обледеневшим за ночь камням, Никита скоро дошел до излучины, где, обессиленная крутым паденьем с Порога, Анива закручивалась в петлю и, распрямляясь затем, спокойно утекала к устью. В нескольких шагах от берега, за полоской взвинченной вечно воды, выступала наверх белая ноздреватая плита — плоский, массивный, как льдина, камень. Таких камней-взмыров несколько на Аниве, этот назывался «Маркграфом», а были еще «Талнах» и «Роза», но ниже по течению, и капитаны опасались близко подходить к ним. Возле взмыров река играла и в межень, и в полую воду, к ним сильно прижимало, и в первую навигацию на «Маркграфе» большой сухогруз «Енисей» по неосторожности капитана пропорол днище.

Никите и теперь казалось безумием, что когда-то они прошли здесь с Анкой Порог. Он тысячу раз говорил и готов повторить каждому, кого притягивают ревущие волны, что это красиво, но бессмысленно. Резона рисковать жизнью нет! И все это без лукавства, не потому вовсе, что подобные поступки не принято одобрять, а просто он не находил оправдания риску. Он знал, что люди, для которых безумство храбрых имеет смысл, редки, и поэтому, наверное, он не смог помешать Анке, не сумел ни переубедить, ни запретить ей ее безрассудство. И почему сам пошел с ней, тоже вряд ли бы смог сказать точно, но никогда не жалел об этом.

К Басову, стоявшему у створа будущей плотины, подошел Алимушкин. Не видя улыбающегося лица Никиты, Петр Евсеевич поворотил его к себе за плечо и, заглядывая в глаза, спросил:

— Что, брат, видит око, да зуб неймет? Или ты думой думаешь перекрыть?..

— А что?! — с вызовом ответил Никита.

— Что что́?

— Не так разве?!

— Та-ак… — вроде как даже обиделся Алимушкин. — У тебя один закон, знаю! Сила воды пропорциональна кубу скорости… Пойдем, что ли, ждут!

Ну, если Алимушкин заговорил формулами, значит, его потянуло на лирику. «Сейчас я тебя подловлю!» — подумал Никита. Возле старой лебедки, оставшейся еще от подвесного моста, он недовольно остановил Алимушкина:

— Постой… Что-то от тебя духами пахнет!

— Это не от меня, — скороговоркой ответил Петр Евсеевич.

— А-а-а, от лебедки!..

И, не жалея вмиг смутившегося Алимушкина, Никита захохотал над ним. Тот уж и покраснел, и сказать что-то пытался себе в оправдание, а Никита не давал — махал на него рукой и смеялся. За последние дни, полные тревожного ожидания, он впервые смеялся так несдержанно и свободно.

— Ну и рассмешил, прямо до печенок, — сказал он, наконец отдышавшись. — Знаешь, мне чего-то легче стало!..

Алимушкин отшвырнул носком сапога камешек, промолчал. Собирался сказать о Даше, теперь не скажет…

Никита рывком крутанул барабан лебедки, собачка лающе заклацала по храповику, и он же еще и осудил Алимушкина:

— Ненаходчивый ты человек, Петр Евсеевич! В такой день, как сегодня, даже от лебедки может пахнуть…

Алимушкин, пройдя немного, спросил:

— У тебя все в порядке?

Никита даже приостановился от удивления:

— У меня?! Да если бы у меня что случилось, разве я ржал бы так? — И покачал головой. — Ну, Алимушкин… Три года мы вместе, а ты меня совсем не знаешь. Давай знакомиться, а?! — И шепотом, как заговорщик у заговорщика: — А что должно случиться?

— Не догадываешься?! — усомнился Алимушкин. — Говорят, Аниву должны перекрыть…