За далью непогоды - [148]

Перебрав не спеша свои новости, перешли на международные — тут можно и покричать, продрать горло, если не терпится. Хоккейные болельщики заспорили о канадцах, пускать их или не пускать в «наш» хоккей, а за спинами спорщиков незаметно прошмыгнул было Скварский, но уж слишком подозрительной показалась его осторожность: может, что пронюхал?! И его окликнули:

— Тормозни слегка, пресса! Какие новости?

Юрий Борисович остановился, почувствовав, что сзади его держат за полу. Оглянулся — вроде свои все — и, выдергивая пальто, недовольно буркнул:

— Несерьезный народ, честное слово!..

И до того искренне обиделся (а народ несерьезный, кто же спорит!), что все засмеялись. Скварский, все еще ворча, стал пробираться за стульями в угол вагончика.

Ну, да и о нем уж и забыли, появился Коростылев. Ночь отдежурил и как-никак друг Басова. Этот, правда, если и знает что, так не скажет, а все-таки:

— Василий Иваныч, — осторожно, — какую перспективу предпочитаешь — поросеночка или пива бокал?

— А что, жареным запахло? — отшучивается тот.

Улыбается, пожимает руки, заливает что-то про северное сияние… Нет, не скажет.

И опять по вагончику: жу-жу-жу, — заработало на разные лады неугомонное веретено, но ближе, ближе та минута, ради которой они собрались сюда, и сколько бы ни скрывался от предварительных расспросов начальник штаба, а уже и ему пора быть. И громыхают понемногу отодвигаемые стулья, рассаживаются без суетливости и все чаще поглядывают на приоткрытую дверь, в тамбур вагончика, где маячит сутуловатая фигура озабоченного Гаврилы Пантелеймоновича, и дымок от папиросы, зажатой в его руке, течет вместе с холодом в вагончик.

За длинным штабным столом давно, кажется, сидит, как влитой, спокойно-сосредоточенный Виктор Сергеевич Гатилин. Он безучастен к бескрылым новостям, но от его внимательных, устало сощуренных глаз ничто не укрылось. Например, взволнован чем-то Петр Евсеевич Алимушкин, — определенно взволнован, хотя и увлечен разговором с дочерью Малышева, журналисткой. Она улыбается, а он коробок спичек из рук не выпускает, поигрывает им и будет бренчать так, пока не решит своего… Неспроста, видимо, Коростылев мостится ближе к двери. Ну как же, намерен первым поднять своих механизаторов… «Ночью тюлень тюленем, — без злобы подумал о нем Гатилин, — а тут так и смекалка, и сообразительность… Откуда что взялось!» В окошко вагончика Гатилин уже заметил запасного коростылевского бульдозериста, независимо выхаживающего с папиросой в зубах, руки за спину, кепчонка на лоб надвинута — ну будто по перрону прогуливается. А из-за кирзового голенища торчит палка со свернутым сигнальным флажком… Зачем, спрашивается? Да чтобы по коростылевскому знаку отмашку дать!.. Отвлекшись за флажковым, Гатилин на время не слышит штабного гула и думает: будь его воля, он с удовольствием поменялся бы ролью с этим наивным в своей серьезности парнем!..

В штабе все чаще, требовательнее поглядывают на самого Гатилина: дескать, что молчишь, начальник строительства, открывай вече, Басова нет!.. Под гладкой кожей Гатилина гульнули желваки, щеки слегка порозовели. Ему не нравится, что Басов задерживается, не нравится и когда говорят о нем самом в его же присутствии, — он осекает таких резким взглядом, но на Алимушкина это не действует. Тот смотрит в глаза Гатилину, и по его губам Виктор Сергеевич угадывает свою фамилию. Даша тут же переводит взгляд на Гатилина, смотрит прямо и с интересом. Видимо, ничего плохого Алимушкин не сказал… Сделав вид, что он ничего не заметил, Гатилин, приподняв подбородок, оглядывает собравшихся. «Кажется, все…» — но сам думает еще о Даше: хорошо, что она не лезет к нему с расспросами.

— Время, время! — настойчиво подает голос требовательная галерка.

Хмурый Гаврила Пантелеймонович опять выходит в тамбур, закуривает и придерживает ногой дверь, чтоб проветрилось. Коростылев о чем-то спрашивает у него — Силин басит:

— Сиди, не видно еще…

С улицы слышен голос Басова. С ним поздоровались, он что-то сказал, засмеялся, и вот уже в дверях, собранный, энергичный, и следа улыбки нет на его белом, длинноскулом лице.

Пока Басов раздевается, вешает плащ и шляпу, Коростылев полушепотом успевает сказать ему, что Люба, секретарша, побежала в больницу узнать, как там с Бородулиным, — Никита кивает, и когда он подходит к своему месту во главе стола, можно сверять время — без нескольких секунд девять…

Никита Леонтьевич требовательно стучит колпачком авторучки по стеклу перед собой, садится.

Девять.

Перед ним журнал дежурства. Мельком взглянув на раскрытые страницы, Никита передвигает журнал Одарченко. Анкино лицо не видно членам штаба, она сидит к ним вполоборота, а от Никиты не спрятаться — у нее красноватые круги под глазами. Виноватым голосом, но с упреком, он тихо говорит ей:

— Аня!..

На русском языке это значит: перестань, хватит! Я же сказал, что виноват перед тобой.

Она беззвучно дергает носом и, закусив губу, закрывается журналом, чтобы не видели ее смущения. Мир восстановлен.

Все молчат, можно начинать…

Какую-то лишнюю секунду Басов медлит.

Широкоплечий, прямой, в белой рубашке с бордовым галстуком (пиджак по привычке уже на спинке стула), Никита рывком вскидывает голову, но темная шевелюра снова спадает на лоб. Спокойно отведя назад волосы, он чуть поддергивает рукава и будто прислушивается к тому, о чем думают его товарищи, взвешивает все «за» и «против», всю тяжесть ответственности, что легла на их плечи, — так, во всяком случае, полагает Даша, обратившая внимание на то, какая непривычно резкая складка легла вокруг упрямых губ Басова. Неторопливым, скорее обдуманным, чем случайным, жестом Никита опускает широкие руки с крупными, плотно прижатыми пальцами к стеклу, и они остаются лежать так, привлекая к себе внимание.