За далью непогоды - [147]

Его несколько озадачило, что пока он был на почте, приходила еще какая-то женщина, заплаканная, как поняла Даша, во всяком случае, расстроенная. Она постеснялась назвать себя и не стала ждать — мол, увидимся еще или другим разом как-нибудь… И сколько Петр Евсеевич ни думал, он так и не мог предположить, что приходила Шурочка Почивалина. Ясно было только то, что она торопилась. Значит, и дело не спешное, решил Петр Евсеевич, не упуская из виду Дашиного рассказа о ее встрече со Скварским в редакции…

Высокий, худой, Алимушкин, слушая ее, ходил по комнате, отвернув серый верблюжий свитер, облегавший шею под подбородок. Время от времени он неопределенно хмыкал и, подперев одной рукой локоть другой, потирал ладонью и без того пылавшие щеки. Мало-помалу он вроде разобрался во всем, отщипнул из ящика под окном стрелку лука, положил на язык, пожевал и сказал скорее не Даше, а на свои мысли:

— Горько…

— Что?! — переспросила Даша.

Он не ответил. Рано или поздно, думал Алимушкин, Скварский все равно раскрыл бы свое лицо. Барахсан нужен был ему, чтобы пересидеть, выждать какое-то время, и, стало быть, он на что-то надеялся здесь… Встреча с Дашей, страх, минутное отчаянье или слабость выбили его из равновесия, пошел ва-банк!.. А он-то, сам он прошлепал Скварского, проморгал. Гнили не почувствовал… Если бы не газета, не Чуркина, не поверил бы, что человек способен на такую подлость. Кто другой, даже Бородулин… Так в том хоть человек есть! — возразил он себе.

— Все мельчает, Даша, — сказал он, — ты не находишь? Даже подлость…

Даша не согласилась:

— Это ты сейчас так говоришь. А завтра? Представь, что газета ушла. Скварский за клевету снят… А Никита?! А Анка, Елена? А вся эта грязь, скандал?..

— Все-таки Анка у тебя на первом месте! — Алимушкин поднял палец.

— Знаешь, — продолжала Даша, — отстранить Басова от перекрытия еще не самое страшное. Страшно унизить человека, нагадить в душу, затоптать честь, достоинство. А рассчитано все на это. Что потом говорить: он прав, он не виноват…

— Положим, Басова сломить не так просто, — не согласился Алимушкин.

— Басова?! Возможно. Басова не сломить… И что Басова, когда ломают саму мораль…

— Да-а, — Алимушкин посмотрел на часы, — мы далеко зашли. Что ты предлагаешь?!

— Ничего, — устало вздохнула Даша, — просто мне не хочется его видеть…

Но это ее «ничего» прозвучало горько, она была не согласна с Алимушкиным, и ей наверняка хотелось, чтобы он немедленно принял против Скварского меры. Однако любой шаг, кроме того, который он уже сделал, задержав газету, был бы только на руку Скварскому. Если сейчас он, Алимушкин, срочно созовет партком, то, значит, безнадежно испортит всем настроение. А формально он вроде и прав был бы. И нет сомнения, что после перекрытия члены парткома ему укажут: дескать, затянул ты, секретарь…

— Нет, партком соберем после перекрытия, — последние слова Алимушкин произнес с нажимом, будто убеждал не только Дашу, но и себя. — Не могу сейчас, не имею права. Сейчас нам надо спешить в штаб… — И посмотрел на Дашу: поняла ли она его?!

— Давай-ка чаю выпьем или кофе, — ответила она, — а потом в штаб. И отложи, наконец, газету! Строчки считают не пальцем, а строкомером. И считать незачем. Я и так вижу, что ты собираешься мне предложить.

— Правильно, тебе! — Алимушкин виновато улыбнулся. — Переделать газету…

Сам же подумал: жена, ничего не скроешь. И, поняв, что Даша согласна, облегченно вздохнул, повеселел.

X

Наступило утро. В штабном вагончике душно, людно, и от толчеи, духоты, гомона кажется, что здесь тесно, хотя народу не больше, чем на обычных заседаниях штаба. Пора уже сидеть всем по местам — время, но праздничное возбуждение, которое тщательно и неумело скрывают молодые командиры барахсанской стройки, неуловимо нарушило привычный порядок, ритм. Невозмутимо строгие начальники служб, смен, участков явились при полном параде: в отглаженных сорочках, при галстуках, в лучших костюмах, а некоторые, несмотря на молодость лет, и с орденскими планками на груди, но для большинства это перекрытие — первое. Все немного церемонны и чопорны, улыбки натянуты — это от волнения, и на кого ни глянь, у каждого на лице, где-то под кожей, затвердела, застыла гордость. Еще бы! Они сознают ответственность, а ответственность обязывает к сдержанности, и оттого не замечают они взаимной скованности и одинаково бесстрастного, замороженного выражения на лицах друг друга. Но привычка берет свое — вот уже там хохоток, анекдот, шутка, вот уже сходятся они группами, делятся свежими новостями и спешат послушать, что говорят в другом месте, и уже все знают, что шугой снесло водомерную рейку у моста, что отчаянный Бородулин едва не перекрыл в одиночку Аниву — Сила Гаврилыч, мол, помогал ему (и Силин хмуро сторонится тех, кто посмеивается над ним), знают, что на перекрытие приехала дочь Тихона Светозаровича Малышева (сами назойливо разглядывают Дашу, сидящую за столом рядом с Алимушкиным), а в ресторане размахнулись — на каждого участника перекрытия жарят по поросенку, и это, разумеется, хорошо, но в столовой у Шурочки Почивалиной — из самых достоверных источников! — будет пиво, не то чешское, не то смоленское, и вздыхают: хорошо-то хорошо, да как совместить Шурочкино пиво с гатилинскими поросятами… Но не спрашивают — не принято праздным любопытством перебивать дело, — скоро ли? Только жадно ищут глазами: не знаешь, не слыхал?..