За далью непогоды - [145]

— У меня не поднимет, — пообещала Шурочка угрюмо. — Да, может, я к ней и не пойду, с чего ты взял!

— А я думал… Ну да, конечно, правильно ты решила! — с откровенным сожалением закончил он и, чувствуя, что не находит отклика в ней, спросил: — Тебя проводить?

Она собралась уже, сунула ноги в ботики, запахнула пуховый платок на шее, сказала:

— Ключи у тебя есть… Ну, спи!

«Господи!.. — вздохнула Шурочка мысленно. — Зайти да поговорить с Еленой — чего проще-то?! Бабы вон цапаются из-за мужиков!.. А тут же не делить им, а вроде как помирить двух дураков надо. Про Анку Одарченко она и заикаться не станет, да и брехня это, быть не может…»

Шура шла быстро, слегка поеживаясь на свежем утреннике. Улица была пустынной, как в выходные дни. Ей вдруг показалось, что сзади слышны шаги; оглянулась — никого. С утра все, конечно, к прорану пойдут, намерзнутся там, а потом в столовую. Придется ей с девками повертеться, — это уж как закон: когда не работают, всегда больше едят… Шура прибавила шагу. Она старалась не думать о Скварском, — сбил ее с панталыку, и то ли, правда, зайти к Елене, сказать ей пару ласковых, то ли, может, с Никитой Леонтьевичем поговорить? Басов к ней хорошо относился, уважительно, всегда «здравствуйте» говорит, руку подает. Юрий Борисович отговаривал, да так хитро, чтобы непременно зашла… Вот делец! Ну, зайдет… Ну, и правда, допустим, было что-нибудь промеж них… Вот и устроит она праздничек людям… Шурка, Шурка, да ты что ж думаешь-то?!

А ведь топает за ней кто-то! Шурочка быстро повернула голову и заметила на перекрестке метнувшуюся за дома тень. Он… Не утерпел, значит, вышел следить… Стало быть, ему обязательно нужно, чтоб зашла, вроде как сама, а он тут и ни при чем…

Шурочка сглотнула подкативший к горлу комок обиды, постояла немного напротив басовского дома, но Скварский не показывался, где-то выжидал. Тогда она свернула к подъезду. Поднялась по лестнице, прислушиваясь, пока с улицы не захрустел мерзлый песок под осторожными шагами. Она сбежала вниз, толканула плечом дверь и… растерялась, увидев, как Скварский прикрыл рукою лицо, то ли опасаясь быть узнанным, то ли защищаясь. Ах, нет, это он от света, бившего в лицо через открытую дверь.

— Мало, что послал, дак еще и шпионишь… — Шура произнесла это тихо и с таким сожалением, точно оправдывалась перед ним, и Юрий Борисович протянул к ней руки, успокаивая.

— Ну что, сказала? Как она, что?! — жадно спросил он.

И Шура поняла, что он нарочно разжалобил и наговорил ей всего давеча и, наверное, не он у Басова, а Басов у него поперек горла встал. И ее, Шурку, он как кость для затравки собакам бросил. От этой мысли будто каленым железом пырнули Шурочку, сердечко у нее зашлось, и она, догадавшись, что лучше сейчас обмануть Скварского, в истерике почти крикнула:

— Доволен, да?! Радуешься! Сам в сторонке, а Шурка в помоях, да? Тебя б самого так… Она на меня банку с керосином плюхнула!.. На, ткнись, понюхай! — И Шура запальчиво сунула под нос борт старенького пальто, от которого действительно чем-то пахло, и Скварскому показалось, что керосином…

— Тише, Шура, тише!.. — Он оглянулся по сторонам.

— Пропади ты с глаз моих, сатана… — простонала она.

— Так надо было. Дело такое!.. Иди спокойно на работу, я потом объясню… — Поддерживая шапку то одной рукой, то другой, он скрылся за углом.

Прислонясь головой к каменной стене, опустошенная, Шура безучастно подумала, что он уполз, как аспид, уполз в нору, отлеживаться… Но ведь это несправедливо, нельзя так! Не так, не так надо жить. «Прошлое прошло, так хоть настоящее побереги, девка!..» — сказала она себе. И дворами, мимо почты, гостиницы пошла к дому Алимушкина. И знала, что не обида и не злость вели ее туда — надо было сделать это ради правды, которая на свете одна, человеческая; ее раз похоронишь, а сам потом век из ямы не вылезешь…

После Дашиного звонка Алимушкин заспешил, заторопился из штабного вагончика домой. Утро уже занималось. Мглистый свет растекался над тундрой. Синеватой грядой чернели сопки по горизонту — там отстаивались в утренней тишине тучи, и день обещал быть пасмурным и холодным.

Алимушкин думал о Даше, а из головы не выходил Бородулин со своим камнем. Признать, что Бородуля наплевал на всех, на коллектив, значило для Алимушкина принять на себя часть его вины. В сознании сама собой выстраивалась привычная цепочка — с кого спросить, кому указать, кому на вид поставить, — цепочка растягивалась, словно мехи гармошки, и все зависело от того, как сыграть, а это дело гармонистово. И думалось уже не об одном, а о многих бородулиных сразу: самовольные действия чаще сопряжены с опасностью, поэтому всякое самоуправство недопустимо. Нда, не доработали они, иначе бы не дождались такой партизанщины…

Когда он вошел, Даша сидела на скамеечке перед дверью. Она встала, и Алимушкин, ни о чем не спрашивая, обнял ее. Она вдруг заплакала, и он стал гладить ее плечо, голову, не зная, как еще успокоить… У самого комок подкатил к горлу, и почему-то он старался скрыть это, но не выдержал, поцеловал ее в висок, в шею и, не разобрав, чем пахнут ее волосы, подумал, что пахнут они фиалкой. Ему уже казалось, что только такой он и представлял всегда их встречу, и прошептал: «Даша, родная…» — и ладонями приподнял к себе ее лицо, — она засмеялась сквозь слезы, но в эту минуту резко позвонили в дверь.