За далью непогоды - [137]

Думая так, Вантуляку неспешно распутывал след. Табун прошел немалый, вожак гнал около полусотни важенок. И стояли они здесь долго, кормежка была спокойной — повыбит мох под корнями берез, обглоданы сладкие молодые ветки, по вымерзшим бочажкам клочьями содран лишайник.

— Ну что, далеко они?! — шепотом спросил Басов.

Вантуляку поднял со снега, помял в горсти темные катышки. Помет смерзся и был тверд в руке, но за твердой скорлупой старик как бы прощупывал чуткими пальцами восковую мягкость, и это о многом говорило ему. Не отвечая Никите, но всем видом показывая, что осуждает прыть молодого тугута (говорил он ему, и не раз, однако, что охота — терпение!), Вантуляку сошел с тропы стада и остановился перед одиноким размашистым следом.

— Вожак, однако… Туда пошел! — И показал на лесистую сопку.

Они еще не знали, далекий путь им предстоит или близкий, но заря разгоралась все ярче, надо было спешить, и в эту минуту зыбкую тишину утра вдруг распорол протяжный гортанно-рокочущий звук, словно там, за лесом, кто-то дернул во всю ширь гигантскую полстину. Еще не обвыкся слух, а треск уже перешел в долгий и более мелодичный звук, похожий на зов пастушьего рога. Горловой звук, все нарастающий и направленный в самую высь небосвода, истекал страстным живым трепетом, и каждая новая нота была выше и звучней предыдущей, третья уже и четвертая… и уже казалось, что так высоко не взять никакому зверю, но тут — внезапно, словно с неимоверной высоты упало что-то, разбилось, умолкло — все стихло.

— Неужели так олень кричит?! Это какая-то труба иерихонская!.. — недоверчиво посмотрел на старика Гатилин и перевел взгляд на Никиту. Рев был, разумеется, звериный, но почему такой понятный, словно человеческий?!

Они слушали. С веток кое-где опадал снег, но рев не повторялся. Да и так ясно, что это он! Зовет или предупреждает, отпугивает?.. Басов с Гатилиным затоптались на лыжах, завертели головами. Вантуляку осадил их.

— Цыц! — поднял он грозно коричневатый палец, сощурился на них, недовольно буркнул: — Он слушает…

Призывный рев пролетел над чащобами, ложбинами, достиг отдаленных сопок, упал в глухие пади, урманы, и самочки, поджав короткие хвосты и насторожив уши, слабо бодают друг друга в истоме, но ни одна из них не тронется с места, как и тот, кто звал к поединку. Он еще повторит свой клич, громче, протяжнее, но прежде дождется отраженного от гор эха. И старый охотник тоже ждал сейчас этого отзвука, чтобы по тому, откуда придет он и какой силы, определить непонятным, необъяснимым образом расстояние до вожака и сопку, на какой стоял он. Тогда они пойдут туда коротким путем, не повторяя по глубокому снегу петли оленьего следа.

И когда раскатистое, волнистое эхо докатилось до них, Басов и Гатилин легко обманулись, приняв его за ответный клич. Вантуляку сдержанно усмехнулся: олень и молодой, а не так тороплив, как человек, — тот, если слышал, вскинул сейчас ветвистые рога и замер, чтобы не обмануться. Может, торопливо всхрапнул жаркими ноздрями, еще не знавшими запаха крови соперника, и стоит теперь слушает, ждет… Однако Вантуляку не стал объяснять лёса начальникам причину своего смеха.

— Совсем близко, — сказал он. — Лыжи снимай, шум будет…

Они торчмя воткнули их в снег на поляне, чтобы сразу найти на обратном пути. Вантуляку посоветовал Гатилину скинуть тулуп. Виктор Сергеевич с радостью сбросил бы и полушубок, — уже не ноги грели охотников, а страсть, тайно жившая в каждом от предков, звавшая их на бой так же, как гортанный клич призывал на схватку оленей. Осторожно ступая в мягких волосяных чулках, они двинулись за нганасаном.

Теперь рев повторялся чаще, то более сильный и грозный, то требовательный, и в нем клокотало гневное недоумение, что долгожданный соперник, след которого он чуял на своей тропе, не отзывается. Старый олень кричал на восток, и когда охотники были уже на полпути, где-то неподалеку отозвался наконец молодой трепетный голос — его рулада тоже была мелодичной и высокой, но короче. Вероятно, самец спешил, жажда обладания стадом подогревала его отвагу и нетерпение к битве.

Вантуляку вдруг остановился.

Впереди по мелколесью как будто прошумел полосой ветер, хлестнули широко раздвинутые сучья, качнулись макушки берез, треснуло перешибленное сильным копытом деревцо. Когда утихло и Гатилин в нетерпении обошел старика, чтобы хоть издали посмотреть на раскидистые рога оленя, Вантуляку тронул его за рукав и глазами указал шагов на десять вперед, где в прогалине на снегу испуганно застыл при виде людей пушистый зверек. Это был горностай, неуклюже поджавший хорошо заметный на снегу короткий черный хвостик. Подобрав задние лапы и привстав на передних, зверек напряженно выгибал шею, следя за людьми черными злыми бусинками. Всего с локоть длиной, даже меньше, — и не зверь как будто, а меховая белая рукавичка с черным пальцем, — но Гатилин попятился, увидев вздрагивавшие, как у крысы, пилки зубов. Невысокие овальные уши почти выворотились к затылку, и оттого короткая оскаленная мордочка внушала отвращение, пожалуй, больше, чем страх. Ловкий и хитрый, горностай по природе своей любопытен, но при первой же угрозе смело бросается на человека. Проворности его может позавидовать рысь. Вантуляку осторожно шагнул назад и, тихо бормоча, пошевелил ладонью: дескать, давай, давай, друг, проваливай… Горностай сжался в комок, чтобы в следующее мгновение прыгнуть, и тут перехлестнувшийся рев самцов слился в один клич, протяжный и тревожный, и черный хвостик задрожал в нерешительности…