За далью непогоды - [135]

— Сперва, чем с Хотеевым советоваться, не мешало меня спросить…

Варя благоразумно смолчала. Хорошо и то, что он выслушал ее. А спешить тут ни к чему. Все надо тонко, с умом, чтобы ему казалось, что он сам до всего додумался…

Гатилин понимал, что Варя многого не договаривала. Он понуро постоял в ванной, затем, вспомнив, зачем он здесь, стал привычно растирать шею и охлопывать ладонями щеки, массируя их перед бритьем.

Зеркало отражало дряблые, морщинистые складки на коже, а в глазах Гатилина такие же жесткие, как щетина, злые искры. Пожалуй, и не искры, а так — серый, сухой песок… Он смотрел на себя исподлобья и не нравился себе — какой-то чурбанистый, мешковатый, а Варя всегда симпатизировала спортивным мужчинам. Вот Басов… Дался же он им обоим! Конечно, не в нем причина. В Барахсане все сложилось не так, как видел себе Гатилин. И обидно, что он не мог точно сказать, с чего тут пошло наперекосяк… К Никите, даже еще не зная его, Гатилин был расположен уже потому, что Басов не претендовал на должность начальника управления — будто бы и предлагали, а отказался, и это важно, ибо напрочь исключалось подсиживание, соперничество и все такое… Гатилин собирался щадить Басова, себя ведь он не прочил в ученые, и мысленно был благодарен не только Малышеву и министру, но даже и Хотееву — все-таки человек причастен к подбору кадров, а такую пару, как они с Басовым, и нарочно не подберешь. А отношения не сложились, то есть безупречные не сложились, на какие рассчитывал Гатилин…

Виктор Сергеевич резко сжал челюсти, огладил вздувшиеся желваки. Неприятно уступать, но еще неприятнее сознавать, что ты не хотел этого. Нет, не хотел.

Долго смотрел в зеркало Виктор Гатилин и не мог оторвать взгляд. Не ко времени заняли его думы о Басове и Барахсане, но, видно, в этом человек не всегда волен над собой.

Суровый гатилинский взгляд, каким проникал Виктор Сергеевич, по собственному убеждению, в суть вещей и постигал тайное — даже не мысли собеседника, а само предчувствие их, — на этот раз, отражаясь в стекле, уходил внутрь его самого, в ту недоступную область, где сходятся начала начал человека. Было неверно сказать, что в эти минуты Гатилин думал, вспоминал, анализировал, — он просто созерцал мир, живший в нем, хотя подспудно он чувствовал, что над его ощущениями главенствовала мысль, неприятная для него: ведь насколько удачно показал он себя на Карадаге, настолько же неудачно складывалось все в Барахсане… Иной альтернативы он не находил. И сейчас ему дано было видеть прошлое, даже ошибки, но ничего нельзя было изменить… И чем пристальнее вглядывался Гатилин в себя, словно продираясь сквозь толщу фиолетово-дымных сумерек, тем отчетливее мелькало в сознании, перед его внутренним взором, что-то странно знакомое, разбросанное в беспорядке, как домики на окраине большого города. Еще не явилось точное название и сравнение тому зыбкому, что он видел, но видение притягивающе мерцало огоньками разных цветов, и Гатилин подумал, что прошлое не мертво, как иероглиф, — оно жило в нем, пульсировало энергией; что-то тускнело и угасало на время — другое озарялось яркими вспышками. Какая-то зависимость, непостижимая ему, была в этом мерцании. Вглядевшись пристальней (и эта пристальность означала новое приближение, сокращение расстояния между собой настоящим и своим прошлым), Гатилин интуитивно понял, что подлинные события, имевшие место в его жизни, как бы сместились, подчиняясь некоей закономерности и обнажая его отношения с Никитой.

Взгляд Гатилина, обегавший неуютный мир памяти, вдруг как будто споткнулся, ударился о невидимый колокольчик, выбив звук, похожий на «гон!..». Гатилин радостно вздрогнул, все в нем отозвалось слабому, едва различимому зову. Он устремился к затерянному гнездышку, и чем ближе, тем объемнее становилась желанная картина, отчетливее виделись очертания барахсанских сопок и гусеничный вездеход, перекатывающийся по первому снегу тундры и стреляющий с мотоциклетным треском выхлопными газами. Сам Гатилин сидит внутри вездехода в длиннополом тулупе поверх кожанки, Басов — рядом с водителем, указывает дорогу. Они едут к Лысой горе, на олений гон…

Незадолго перед тем в Барахсане был Вантуляку. Он согласился провести лёса начальников на тропу боя. Старик обещал ждать их за Красными скалами, на Лысой, где стада оленьи не многочисленны, но старые самцы постоянно встречали там молодых.

— Осечки не будет? — поинтересовался Басов.

Старик засмеялся. Словечко понравилось ему, и он, смакуя, несколько раз повторил, обращаясь то к Басову, то к Гатилину:

— Однако, так, так… Осечки не будет!..

Он смотрел на Гатилина преданно и при этом часто моргал, а в лице как будто застыло любопытно-насмешливое выражение. Это не понравилось Виктору Сергеевичу, он сердито подергал бровями и, чтобы скрыть недовольство, сказал, задабривая старика:

— У нас тоже не будет «осечки»… — и оттопырил мизинец и большой палец, показал, что…

— Две! — Вантуляку понял и повторил гатилинский жест. — Две бутылки! Однако, хорошо пить будем…

Дня за три до поездки густо повалил теплый снег, но почти сразу же снова ударили морозы, и гусеницы вездехода ходко шли по топкой еще месяц назад тундре. Сзади оставались ровные дорожки от траков, простроченные зеленым мшаником. След был яркий, приметный, Гатилин почему-то старался запомнить его. Вообще он не увлекался охотой, в поездку согласился скорее из любопытства, ради разнообразия, и теперь, придавая всему чрезмерное значение, думал, глядя, как тяжелело над ними небо, лохматились и черными валами клубились на сильном ветру тучи, что в непогодь охота получится особенно удачной.