За далью непогоды - [136]

К Лысой горе добрались поздно, к вечеру. В колченогой избушке барахсанских туристов жарко пылала печь, клокотал на огне котел. Вантуляку сидел за столом при лампе, перебирал охотничьи припасы. С мороза сладко пахло в избушке чаем и свежим мясом, должно быть, зайчатиной.

Однообразный путь утомил Гатилина, изрядно повытряс из него утренний оптимизм, он в общем-то уже жалел, что соблазнился этой поездкой. Какой там гон, какие олени, когда даже оленьего следа, как ни пялил глаза Гатилин, не видел. Ноги убьют — и только… Разве еще спирту напиться всласть…

За чаем он немного отошел, ударился в длинные, не понятные никому рассуждения обо всем, и лишь когда надоедал сам себе, приставал к старику:

— Чего ты молчишь, дед? Выдай случай какой-нибудь или что!..

— Или что! — отвечал тот. — Раненько вставать надо, так, — уже в который раз напоминал он.

— Гэ-э, да ты только след покажи!.. При таком ветре он сам под пулю полезет! Я ему веревку на рога и скомандую старт с прицепом. Прямо в город, точно, Басов?!

— Однако, нет, — сокрушенно поцокал Вантуляку. — Надо молить койка, чтобы они угнали ветер. Ветер плохо. Будет дуть — не возьмем оленя…

Гатилин не понимал нганасана. И не верил ему. Черта лысого знает он! В тишине, если не будет ветра, сучок треснет — на километр слышно. Тогда попробуй подкрадись к оленю. А когда лес трещит, когда у зверя в рогах гудит, как в трубе, тут его и брать надо, с минимального расстояния и без церемоний.

Скупой на слова старик не стал объяснять, что в ветреную погоду олень особенно чуток. Пуглив. Осторожен. Мало стоит на месте. Слышит намного дальше, чем видит. И тогда ходить за ним — не находишься…

Поднялись они затемно. Стали на лыжи, карабины наперевес. Вантуляку дал каждому по паре волосяных чулок, скользких, как будто из атласа.

— Ходить будем — снег скрипеть не будет, — пояснил он.

Часа через два скорого хода они были уже далеко от избушки. Гатилин распарился, начал задыхаться и отставать. Вантуляку дал им немного отдохнуть. Потом и вовсе оставил одних в березнячке, наказав говорить потише и прислушиваться, не заревет ли вожак, а сам ушел вперед. Зачерпнув пригоршню снега, Гатилин намылил лицо. Подумал, вытираясь платком, что таинственные койка вняли-таки стариковской мольбе — ни одна ветка в лесу не шевелилась. Небо было сплошь укутано белыми облаками, низкими, едва не задевавшими макушки деревьев. Когда Гатилин с пылу раскашлялся, воздух шерохнул над ними, как ветер сухими листьями, и тотчас же установилась еще более глубокая тишина. Настораживающая и пугающая. Похоже, что звуки глохли в тугих облаках.

— А врет, пожалуй, старик, — негромко сказал Гатилин. — Никита Леонтьевич! Стыдно будет ни с чем возвращаться, а?.. На смех поднимут нас…

— Ничего. — Басов этому ли, чему ли другому засмеялся.

Тоненьким посвистом, похожим на птичий, Вантуляку подозвал их к опушке. Они еще издали увидели, что снег там вытоптан до подстилки. Крупные копытные вмятины говорили, что жировал тяжелый зверь. Широкий, ровный след уводил в чащу.

— Однако старая жировка, шибко старая… Будем искать еще, — сообщил Вантуляку.

Теперь, когда они знали, что олени близко или хотя бы были здесь, идти стало легче. Невольно напряглись глаза охотников, обострился слух, и обоим, Басову и Гатилину, казалось, что невыносимо громко скрипят лыжи. Но такое внимание без привычки не могло быть долгим, хотя не меньше утомляло их и молчание. Гатилин виноватым голосом спросил старика:

— А соболь тут есть?

— Нет, однако, — вздохнул Вантуляку.

Он и сам надеялся — давно не соболевал здесь, — но уже видел на снегу прерывистую строчку следов горностая, а они не выносят друг друга. Где соболь, горностаю делать нечего. Соболь загоняет его, задерет, а нет — так хоть выгонит из своих угодий.

— Они знают друг друга, — пожалуй, с гордостью за соболя сказал Вантуляку.

Он указал на поваленную лесину, притрушенную снегом. Легкие, как будто кошачьи, следы вились около. Соболь, объяснил старик, непременно прошел бы по лежащему дереву, это ему удовольствие, а горностай и внимания не обратил, нырнул под снег…

Обойдя краем небольшой холмистый распадок, они взяли гористее, держа на березовые колки, которые любит олень, и не ошиблись, наткнулись на след табуна. Гатилину, когда старик объяснил, что след свежий, недавний, почудилось, что он ясно улавливает какой-то незнакомый, непривычный запах, какое-то брожение в воздухе, и он торопливо смахнул с плеча карабин. Пока там Вантуляку раскачается, скажет что, он уж готов!..

Нетерпение одолевало и Басова. Уже? — хотелось спросить ему нганасана, но Вантуляку держался спокойно, пожалуй, даже слишком невозмутимо, и Никита, подражая ему, только отвернул клапана ушанки. Предусмотрительность не мешает. Ему померещился топот копыт, но это стучало в висках так громко.

Ожидание охоты беспокоило сейчас и старого Вантуляку, вернее сказать — томило, потому что по-настоящему он переволновался дома, когда считал дни до первого снега, до первого гона, и, сердито отмалчиваясь на уговоры детей сидеть зиму в тепле с внуками, тайком от них готовил припасы, собирал нарту и подкармливал ездовых собак… Теперь же он на работе, вздыхать некогда. Вздыхать будешь, когда оленя возьмешь, потому что и олень, как старик нганасан, тоже учуял, что жизнь в тундре меняется. Где пролегала раньше свободная тропа зверя, там ходят теперь люди, орут, ворошат землю, взрывают скалы, летают на железных птицах. От пешего стрелка вожак еще может увести стадо, запутать след в гольцах, в перелесках, но когда железная птица начинает клевать огнем и безумные, непослушные важенки разбегаются от страха в стороны, вожак теряет свое достоинство, потому что не может собрать их, рассеявшихся по тундре…