За далью непогоды - [131]

— Ну что, присядем на дорожку, поговорим…

Варя поджала губы.

Он вспомнил, что нынче сентябрь, двадцать третье, — значит, Варя пробыла в Барахсане неделю…

Высветлевший за окном синим туманом день казался впереди долгим Гатилину, и все, что было накануне, и прошлой ночью, и приезд Вари, и их разговоры о Москве, и теперь вот ее отъезд — все как бы сливалось для него в это нескончаемое сегодня. Но день двадцать третье сентября только наступал еще, и первый же Варин вопрос, бесстрастный, словно она заполняла анкету, заставил его внутренне собраться.

— Виктор, — спросила она, — тебя почему перебросили с Карадага на Барахсан?!

Варя, Варя, вон ты какой затеяла разговор!..

— Ты задумался об этом хоть раз? — повторила она.

— Во-первых, — медленно сказал он, — меня не бросали… А во-вторых, Варя, ты что, осведомлена больше меня и у тебя своя точка зрения?!

— Ну… Представь на минуту!

— Трудно, — откровенно усмехнулся он. — Если только министры ходят к тебе дергать зубы!

— Знаю же я, — она игнорировала его выпад, — что в последнее время не работал ты на Карадаге, а только отбивался от комиссий. Уезжала одна, приезжала другая. Дошло наконец до Москвы… С этого началось! И если не я решала твою судьбу, — а разумеется, не я! — то это не значит… Я бы на твоем месте не спешила с выводами.

— Я тебя не просил, Варя, — нахмурился он. — Я был прав в Карадаге и ни в чьей защите, в твоей особенно, не нуждался.

— Ну-у, какая там защита… — протянула она.

— Если протекция, тогда это еще хуже.

Говоря, Гатилин встал, встряхнул полушубок, отыскивая в карманах силинские папиросы, а закурив, подошел к окну, и Варя долго смотрела на его усталый, напряженный затылок, откинутый назад, потому что он смотрел через окно куда-то вверх, и сзади багрово вздулась на шее складка над воротником рубашки. Наверняка он думал, как она могла узнать, через кого и что…

Разумеется, он так думал. Он думал, что для Вари Карадаг — случайный эпизод в его биографии. А что́ она знала? Да что комиссии?! И какие могли быть протекции?! Правда, в Москве с ним долго, изучающе долго беседовал Хотеев из кадрового управления. Варя, кажется, называла его среди своих знакомых. Но что сие значит? Так, звук пустой. Не считая нескольких разговоров с ним мельком в прежние свои наезды в Москву, Гатилин почти не знал его, а к молве о всесильности этого человека относился скептически. Но в тот раз, надеясь, на его осведомленность, Гатилин спросил, зачем его вызвали.

Хотеев — его, кажется, Александр Михалыч зовут — удивился:

— У вас же комиссия работала от нас!

Гатилин кивнул.

— Я устал от комиссий, нельзя работать! Развяжите мне руки или… Вывод уже известен?!

— Горячий вы, Виктор Сергеевич, — пожурил Хотеев. — Раз работали в аппарате, должны знать, что комиссии любят обтекаемость, предпочитают рекомендации, а все остальное… — Он поднял глаза к потолку и засмеялся на гатилинское смущение. — Ничего, потерпите, вопрос скоро решится…

Через день вечером сам позвонил Гатилину на квартиру. Делая одолжение, сообщил:

— Могу обрадовать! Ваше досье вручено Малышеву. Молите бога, Виктор Сергеевич…

За такие сведения обычно цепляются, ищут, кто бы мог повлиять, порекомендовать, замолвить. Гатилин рассудил иначе: пусть снимают, когда правда на его стороне… Карадагцы еще помянут его добром хотя бы и за два ящика железок — масляные кольца, подшипники, фильтры и все, что дефицит у них в Карадаге, которые он вышиб тут на арапа и на свою последнюю премию. Только бы Варя, роясь в бумажнике, не наткнулась на оплаченные счета. Уж она-то спрос учинит почище любого бухгалтера.

Малышев встретил его то ли в растерянности, то ли в смущении.

— Понимаете, — объяснил он, — мне передали ваше личное дело со странной припиской: «На суд», — а я не вершитель судеб. — Он помолчал, заинтересованно оглядывая Гатилина. — И за что вас «судить», если эти, с позволения сказать, отчеты комиссий о Карадаге справедливы?!

— Меня, — вздохнул Гатилин, — осуждает сам факт: комиссии были, глазели, галдели, да так, пожав плечами, и удалились…

— А вы?!

— Я оптимист. Не запретили — значит, говорю, одобряют…

С гатилинского управления разговор перешел на весь Карадагводстрой, и Виктор Сергеевич с некоторой обидой заметил, что его новации, которым он отдал столько сил и лет, почти не заинтересовали Малышева. Тот расспрашивал о плотине, каналах, как продвигается монтаж распределительного устройства, о неувязках в планировании и снабжении, кто из смежников особенно подводит строительство, и больше всего, пожалуй, об общей атмосфере на стройке. Поняв, что судьба его никак не зависит от Малышева, Гатилин разоткровенничался, как трудно стало сейчас работать и командовать. Раньше труднее жилось, но проще работалось, на доске было мало фигур, а теперь, засмеялся он, при ученых пешках и ферзь не в счет…

— Явление? В чем же причина? — спросил Малышев.

— В том, видимо, — ответил Гатилин, взвешивая каждое слово, потому что причина эта больше всего била его самого, — что материальный стимул перестает быть главной пружиной нажима на людей, на их психику… Каждый хочет работать вольно, красиво, воспринимая труд не как обязанность, а как потребность и удовольствие. Создать такие условия на практике трудно, но еще хуже, когда этого не понимают и не хотят понять…