За далью непогоды - [126]

— Диалектика, — согласилась Даша.

Анка засмеялась, стала наливать чай.

— У нас поговорка такая, — пояснила она, — от Скварского до диалектики один шаг, от диалектики до Скварского — бесконечность… Настолько он умеет запутывать все.

— Ставить все с ног на голову… Это не ново в жизни. На этом, Аня, хотеевщина стоит.

— Хотеевщина, — Анка вскинула брови, — от «хотеть»?

— Почти, — улыбнулась Даша. Она видела, что забота о ней доставляет удовольствие Анке.

Анка не умела льстить. Прямота суждений доставляла ей немало хлопот, но что-то мужское, видимо, от упрямства, проскальзывало в ее характере. Правда, Даша подумала, что она могла и ошибаться на этот счет, хотя со слов Анки знала, что та всегда в бегах и даже в выходные дни редко сидит дома. То уйдет с парнями на охоту, на рыбалку километров за пятьдесят от Барахсана, в Красные сопки, то на моторках поведет концертную бригаду на Вачуг-озеро, к нганасанам, то организует комсомольские рейды на стройке… Не замужем еще, но таким женщинам в замужестве бывает ох как не сладко.

Даша снова огляделась внимательнее. В широком простенке между окнами висели застекленные рамки с фотографиями под вышитыми рушниками. Красные петухи на холстах и поблекшие от времени карточки — все выдавало стилизацию под старину и как-то уж очень по-деревенски смотрелось на фоне современной обстановки.

— Старомодно? — Анка перехватила Дашин взгляд.

— Не модно… — призналась Даша.

— Это моя родня. — Анка поняла, отчего Даша замялась, но не обиделась. — Как увезла из дома в рушниках, так и повесила здесь. Могла бы и спрятать, но привыкла с детства, все же память…

— А это кто?

Даша указала на портрет, писанный маслом и висевший особняком. С куска ярко-синего оргалита, неровно обрезанного по краям, смотрело юношеское лицо. Брови усиленно хмурились, но художник, не очень умелый, все-таки поймал тонко дрожащую складку возле губ, и она говорила, что серьезность мальчишки напускная. Темные глаза, сдвинутые по-взрослому брови. Он старался выглядеть старше своих лет, был упрям и в общем-то симпатичен.

— Это наш Витя Снегирев, — ответила Анка. И поспешно, так, что нельзя было не заметить этого, перевела разговор на другое. — Вы меня простите, Даша, — вдруг сказала она, — но так вышло, что я слышала разговор со Скварским… Это случайно… Понимаете, в типографии шум, печатная машина гремит, а я смотрю — линотипист с печатницей разговаривают как ни в чем не бывало. Там, оказывается, мертвая зона есть, где голоса совсем не заглушаются. Я отошла туда, стала, ну, и… — Анка покраснела. — Надо было уйти, нехорошо… Но знаете, мы всегда мечтали, чтобы стройка не ломала людских судеб. А тут с одной стороны Малышев…

— С другой — Скварский с Хотеевым?! — подхватила Даша.

— Хотеев… Знакомая фамилия. Никак не вспомню, где я ее слышала. — Анка, совсем как Басов, потерла переносицу у межбровья.

— Это неважно. — Даша, заговорив о Хотееве, почувствовала, как сбивается на отцовские интонации. — Дело не в фамилиях, а в том, что нравственность человека предопределяет мотивы его поступков. Вам не приходилось задумываться, почему, например, обретают жизнь сомнительные идеи, убогие в техническом отношении проекты?.. Разве причина только в неграмотности их авторов? Часто они заведомо знают, что проталкивают халтуру!.. Ссылка на привычки, традиции тоже не объяснение. Это догматизм, флютбет, на котором немало хотеевых строят свое благополучие. Но опасна хотеевщина не этим грошовым счастьем, а тем, что меркантильные интересы таких людей возводятся иногда в постулат, в норму, в директиву. Под такой броней и бездарность неуязвима…

Даша замолчала на полуслове, поняв по тому, как вскинулась Анка, что та хочет возразить. Но Анка, смутившись, спросила:

— А откуда вообще взялся Хотеев?

Даша засмеялась.

— Тайны никакой нет. Я бы рассказала и о Хотееве, и о Скварском, но… — она посмотрела на часы, — не поздно ли? Завтра ведь перекрытие…

— Спать? Вот это действительно поздно. Мне часа через два на дежурство, теперь уже не уснуть… — И, поглядев одновременно в пустые чашки перед собой, а потом друг на друга, рассмеялись. — Еще бы чайку? Я сейчас сделаю… — торопливо поднялась Анка.

Дашин рассказ уводил в далекие двадцатые годы, когда страна переживала подъем индустриализации. Ее отец, тогда еще выпускник Московского института инженеров транспорта, защитил диплом, на котором рукой председателя квалификационной комиссии, крупнейшего гидротехника, начальника Управления водных путей Наркомата путей сообщения Константина Аполлинариевича Акулова, было написано: «Оставить проект в фундаментальной библиотеке института». Такая оценка открывала дорогу в науку, но Малышев начал свою карьеру в Свирьстрое, где проектировал железные ворота шлюза.

Однажды проектировщики заспорили о разных вариантах плотины: что лучше в их условиях — глубокий бетонный зуб в верховой части или плотина с «распластанным профилем». Обсуждение вел Александр Иванович Фридман, известный ученый, инженер, возглавлявший кафедру гидротехнических сооружений МИИТа. Он сам и проектировал, и строил многие гидроузлы, и если Малышев в то время подражал кому, то больше всего ему — фридмановская универсальность и чутье, с каким тот схватывал самую суть проблемы, покоряли. Была у Фридмана неискоренимая привычка — когда затевался спор, он буквально из каждого присутствующего «вытягивал» его мнение. В шутку это называлось «испорченным телефоном» Фридмана, и от назойливых его расспросов отделывались стандартно: «Особых соображений нет». Малышев, обычно отмалчивавшийся, на сей раз ответил, что он за второй вариант — предпочитает небольшой бетонный зуб в центре, укрепленный стальным шпунтом, — и покраснел, ожидая вопросов от Фридмана.