За далью непогоды - [124]

— Узелок, что ли, с ключами уплыл? Достать?..

— С замком! — ответила она грубовато, чтоб не приставал, и пошла обратно.

— Не горюй! Приходи на седьмой участок, новый сварю… — начал он, но Шура плечом повела — и отстал.

Упал не узелок, да и не упал, а сама Шура бросила на дно камень со смоленской сберкнижкой. «Теперь, — думала она, — и вспоминать забуду!..» Может, это и глупо, да ни одна душа не догадается, не кольнет ее ни словом, ничем… Что было, то сплыло.

И когда Шурочка зашла к Алимушкину, он по виноватой улыбке, по глазам ее, большим и красивым, которые смотрели виновато, но смотрели, не бегали по углам от стыда, понял, что она приняла важное решение, и, кажется, знал, какое.

— Я вот пришла… — начала она нерасторопно, теребя в руках знакомый конверт и не зная, как сказать дальше. — Вам, наверное, письмо для отчета нужно, а мне… В общем не отдам я!

Он усмехнулся:

— Перед кем же мне отчитываться?

— Ну, я знаю… — пожала она плечами. — Положено, наверное…

Он опять засмеялся.

— Оставь, конечно! А отчитаться… Уж мы как-нибудь вместе отчитаемся.

Шура густо залилась краской и убежала не простившись, оставив Алимушкина размышлять о прозе жизни, простоте и сложности человеческих отношений.

Ее главная жизнь проходила как бы стороной от Скварского, она и боялась, и стыдилась рассказывать ему о своих переживаниях, и не потому, что ему это было бы неинтересно, а потому, что не было у нее защиты от его насмешек. На днях вот не стерпела все же, дернуло ее за язык, когда он походя бросил, что вместе они, мол, до поры до времени…

— Неровня, да?! — напрямик спросила она, как будто уличила его в чем постыдном, и радовалась.

— Ну-у… — Он пожал плечами, предоставляя ей думать, как заблагорассудится.

— А когда деться некуда, дак тогда все можно, все дозволено?!

— Да, Шнурок, да, — засмеялся Скварский, зная, что когда Шурка спрашивает, значит, ей просто интересно и зла на сердце нет.

— Да не зови ты меня Шнурком! — вскипела она не столько от его слов, сколько оттого, что не видела ничего смешного. — Просила-просила, надоел!.. Что за ласка — Шнурок?.. — передразнила она его прононс, и он сконфуженно заерзал подле. — Скажи — Лександра! — поучала она. — И то лучше… А то сперва Шнурок, потом к ботинку привязывать, а там недолго и под подметку залететь с таким ухажером… А я женщина хоть и мягкая, но не падшая. Я — свободная. В любой момент могу тебя отшить, понял?! Да и пора… — со вздохом само сорвалось с губ.

— Ты только и ждешь этого… — раздраженно заметил он, чтоб уколоть ее самолюбие.

— А как же, — огрызнулась она, — лежу вот с тобой и жду…

— Нет! Но что между нами общего, Александра Михайловна?!

— Общего-то?.. — повторила Шура неуверенно и как бы оглядываясь кругом. — А постель?!

Скварского покоробило от такой обидно-простодушной ее прямоты. Что она, решила поиздеваться над ним? Он обозленно сощурил красноватые глаза, но не нашелся сразу, что ответить. Потом нарочно зевнул, сказал, почесываясь:

— Вы, общепитовские, все серые, как кошки ночью.

Он мог бы сказать ей, что истинная любовь, сладострастнейшее из чувств, доступна не многим. Но что она может понимать в любви, если на уме у нее усушки, утруски, баланс… Впрочем, усушка случается и в любви. Спросил:

— Тебя что, серьезно беспокоит будущее?

— А тебя нет?!

— Я повторяю: от меня мало что зависит…

Настойчивость, с какой она добивалась ясности в их отношениях, его раздражала. Надоело!.. Она не понимала, что определенность угнетает. И как можно беспечнее он произнес (хотя Шурочка и уловила не то тревогу, не то скрытую угрозу в его голосе):

— Все зависит от обстоятельств, от того, как сложится ситуация, от массы случайного и непонятного в жизни, а ты требуешь от меня, как от пророка…

— Я ничего не требую, — вздохнула Шурочка.

— Нет, требуешь, я вижу!

Они долго молчали после этого, и Шурочка наконец, словно на свои раздумья, сказала негромко:

— Надоел ты мне хуже горькой редьки…

Он не любил, когда она много думала, вздыхала, молча и сердито ворочалась в постели. Что у нее на уме?.. Сам ход ее мыслей, несмотря на небогатый, примитивный умишко, а может быть, именно поэтому, оставался непонятным ему и часто поражал его несуразными неожиданностями.

— Хочешь, признаюсь, — сказал он, — чем с тобой хорошо? Никогда не знаешь, когда тебя потянет на лирику…

— Все говоришь, только чтоб себя обелить, думаешь, глупа я, не дотумкаю… Дак это правда, я мало знаю, тебе неровня. Я тебе только в постели нужна, чужой беды ты не знаешь, не страдал. Ты, повариха я или торгаш, ты не понимаешь, что я женщина и душа у меня есть, душа. Вот чего ты трусишься? Что на алименты подам?! Не подам, не лязгай. Я тебя не выдаду. Только сажей не мажь, я, может, тебя почище…

— Ну и что из этого, Шурочка?

Она молчала.

Он, подождав немного, продолжал:

— Наши порывы никогда не сойдутся. Я заметил, тебя не занимает даже поэзия… Не задевает, да?

— Ты меня задел! — Она сделала ударение на «ты». — Стихами-то, как гирей, замахиваешься…

— В одном я с тобой согласен, — наставительно и удрученно произнес он. — Меру надо знать. Есть вещи, с поэзией несовместимые…

— А я, выходит, ляпнула, дак не знаю?