За далью непогоды - [125]

— Это придет с опытом…

— Вот что, милый, — она неловко повернулась к нему, было задержала застрявшие в зубах слова, но выпустила их, — катись-ка…

Шурочка сказала это спокойно, не повышая голоса, — несколько неожиданно для себя, но уже через минуту ей казалось, что она давно думала, да не решалась сказать их. Приподнялась на локте, и Скварский, все подныривавший ей под плечо, грузно перевалился на подушку.

— Да ты что, ты кто после этого… — растерянно протянул он, чувствуя, как упругие колени Шурочки сделались каменно твердыми, похолодели и не в шутку выжимают его.

— А никто я для тебя, и звать никак, — весело, даже с вызовом, ответила она, а ноги Скварского упали на пол.

— Ты, жучка!..

— Сам недомерок полированный!

— Глупо. — Стараясь сохранить независимый вид, он поспешил к стулу с одеждой. — Рано или поздно я бы сам ушел.

— Ты у меня не очень. Разговорился!.. — заметила она. — А то захочу, дак весь Барахсан смеяться будет, как Шурка Почивалина пузача с-над себя сбросила, понял?!

Она отвернулась к стене, чтобы не видеть его тряских, дебелых ляжек, и он, поняв, что это не пустые угрозы, сопя, похватал кое-как барахло, выпадающее из рук, поднял тоже и шлепанцы, вместо того чтобы обуть их, и, тряся, позвякивая пряжками, бляшками, застежками на ремнях и подтяжках, кося назад взглядом, чтобы не потерять чего из сбруи, на цыпках вышел в коридор, оставляя на линолеуме следы теплых еще ног.

Дверь из комнаты уже почти притворилась за ним, но тут донеслось Шурочкино:

— Э-э! чистюля! А пузырек кому оставил!.. — и она швырнула в щель пластмассовый флакон с лосьоном.

Сама наморщила по-заячьи нос, вздернутый кверху, и закусила угол подушки, чтобы за дверью не слышно было ее всхлипа. Будто бы она так уж и убивается!.. Но слеза — то ли обиды, то ли жалости — все-таки выкатилась, и Шурочка слизнула ее с губы кончиком языка. Она, пожалуй, не оттого плакала, что прогнала Скварского, а оттого, что нельзя было поступить иначе, и оттого, что понимала это, и оттого, что нечем было утешить себя. И жить-то хотелось по-другому, как у людей, но у людей получалось, а у нее нет.

Остаток ночи Даша провела у Анки. Квартира ее показалась чем-то необычной, — ощущение явилось при виде второй кровати, стоявшей в просторной комнате, где был еще и диван. Но и два стола письменных… Зачем?

Заметив Дашино недоумение, Анка объяснила:

— Я жила одна, а тут… девчоночка хорошая, хохотушка. Прилетела, в общежитии мест нет, плачет, из-за этого на работу не берут… Ну, взяла ее к себе. Живем… Теперь она первый человек — секретарша Басова! И правда умница. Но сейчас дежурит где-нибудь около Васи Коростылева. А то чуть замуж за одного не выскочила по дурости. И не любила, говорит, а как обидеть, хороший ведь человек, предложение сделал. Другой-то, может, и не сделает…

Помолчав с минуту, Анка сама же себе и ответила:

— Хороший… Хороших много, а сердцу один нужен…

И замолчала о Любке, видя, что Даше неинтересно слушать, ушла на кухню.

Даша устало опустилась на диван, потянулась, пока не было Анки, и рассеянно взяла книгу, лежавшую раскрытой на валике, под рукой. Несколько строк было отчеркнуто, она прочла:

«Можете ли вы — есть ли у вас для этого внутренние силы, душевная выдержка — надолго остаться лицом к лицу с безжалостным, холодным величием природы? Вынесете ли вы эти сплошные белые снега, долгие зимние ночи, долгие недели, когда горы заслоняют солнце, окутывая окружающий мир сумраком? Можете ли вы примириться со всем этим и полюбить такое место настолько, чтобы назвать его земным раем? Если да, то идите ко мне, разделите нашу компанию на Лисьем острове!..»

— Кент!.. — вздохнула Даша и разгладила страницу.

Слова, может быть, и прекрасные, проскальзывали мимо сознания, как в пустоту, она не чувствовала их, — все это было безмерно далеким сейчас и чужим. Хотя нет… Ее Кент действительно не трогал, а вот Алимушкину он нравился. И вспомнила, как, смеясь, Петр однажды сказал о Кенте: жаль, что отшельник, а то бы и совсем великий был человек… Эх, написать бы: вынесете ли вы таких людей, как Скварский, тогда идите сюда и будьте счастливы!..

Анка вернулась с чайником и чашками. Видя, как Даша листает книгу, улыбнулась ей и по памяти продекламировала:

— «Для нас эта жизнь была такой, какой и должна быть, — цельной и безмятежной: любовь без ненависти, вера без разочарования — идеальная жизнь для человека с натруженными руками и возвышенной душой…»

— И вы нашли здесь такую жизнь? — спросила Даша. — Любовь без ненависти, веру без разочарований?..

— Разве мы искали здесь рай? — сказала Анка. — Наша жизнь чиста — вот главное.

— Чиста?! А где же мы были сегодня, Аня?..

Анка изменилась лицом, потускнела. Она оставила полотенце и чашки, задумчиво опустилась на стул напротив.

— Люди-то разные, — сказала она, — и не каждому это дано…

— Что? — не поняла Даша.

— Ну, чтобы… с натруженными руками и возвышенной душой, а может, и наоборот — с натруженною душой и возвышенными руками…

— Выходит, неправ Кент?!

— Когда-то нас было тут двадцать, и мы жили так, как он пишет. Вот этот самый Север, тундра, Анива и — никого больше!.. А мороз — без привычки руки распухали так, что перчатки нельзя было снять. Слушаем радио и не верим: представить, кажется, невозможно, что где-то май, цветут сады… Потом и у нас снега вдруг осели, в один день, и зазеленела тундра. Лед тронулся. На Пороге его рушило, крутило, как в мясорубке. Мы смотрели и думали: так и стройка будет проворачивать нас… Каждый ли выдержит?! Работали-то мы на пределе. За день так намолотимся, что ноги хоть в охапку — и неси. А жизнь, несмотря ни на что, казалась… Да не казалась, она и была прекрасной! Мы ждали пополнения, знали, что когда много народу, будет легче: легче, но лучше, чем есть, уже не будет никогда, и второй раз на кентовский покой и безмятежность мы вряд ли согласились бы. Жизнь без противоречий теряет и красоту, и смысл…