За далью непогоды - [123]

А что делать было, когда и пастухов не было? Война-то — она всех подобрала, не спросилась, нужен ты коровам ай как… Вот и отец наш, Михаил Ильич, хороший мужчина был, видный, душевный, а тоже с походов с тех кровавых не вернулся… Так бы, думаешь, и залиться фашисту поганому нашей кровушкой.

Шурочка-то душой в отца. Она не откажет никому, ни слова поперек, а люди и пользовались. Все в школу, а она покай-то снег, пока мухи белые полетят, за стадом ходит. Так-то однолетки ее наперед поушли, она и осталась.

Те уж кто где, сами себе, а она раз: поеду, мамк, в Смоленск, может, учиться куда примут.

Ну, и то, колхозом-то она уже сытая была.

Дак что ж, говорю, поезжай, коли так, но поглядывай…

А в Смоленске торговать — не шапки менять. Да хоть и где так. Молоденькая, беспонятная… Такая, мол, сдачи не даст. Вот и тюкают, и обкручивают ее, а она — никак… Не хвалилась она, что да как, но от матери — язык смолчит — глаза правду скажут.

Приедет когда с гостинцами, когда так, сама прыгает, рада, а я все вижу…

Кумекать что-то надо, наставляю ее на мысль. Ни угла у тебя, ни работы путевой. Что ж, что ты училась, а ничего нет…

Вот она и подалась на Север, хоть я против была. Думаю, пропадет… Далеко, и морозы там — птица камнем свертывается. А вас-то там, видать, много, все же и Шурочку мою заметили, отличили. Я-то газеткой похвалилась своим, деревенским нашим, так после и бабы, и учительница Шуркина Анастасия Карповна наведались ко мне. Сам председатель, Чубаров Егор Николаевич, заходил. Чем помочь, спрашивал. Да-а, говорит, хорошую ты дочку вырастила, Катерина, гордись… А я думаю, теперь и помру, дак спокойно.

А только в том не одна моя заслуга.

Кабы не люди, кабы не сказали Шурке доброго слова да не наставили, разве бы шла ее жизнь путем?! То-то, что родная власть, понимать надо.

Вот и бью вам, все люди Севера, и руководители, и всему простому народу — спасибо вам за дочку мою. А ей, и остальным, кто вместе с нею работают, наказываю еще лучше стараться. На холоде как полопаешь, так потопаешь. А то гору не сдвинуть.

За этим подписывается и низко кланяется Почивалина Катерина Петровна из деревни Красные Дворики Смоленской.

И привет вам от всей нашей местности».

С концом письма Шурочка примолкла. Не приврала, не приукрасила мать, по совести — так и горькой правды не утаила, и точно — мать это, ее интонация в письме, ничья больше, и жизнь описана до капельки Шуркина, а все же сама-то она, Шурка, не такая. Вот в чем дело! Надо старухе отпис дать, а то не знает, что делает… Алимушкину письмо Шурочка не вернет, — коли он разумник, так и сам понимать должен, что баловать девку славой грех, а чего она боится, о том не скажет. Небось и покрасивше ее люди есть, попримернее…

Вечером Шурочка пошла на Порог. Сторонясь знакомых, задумчиво стояла возле подвесного моста. Был пересменок, с левого берега густо валил народ. Блоки, натягивающие мост, натужно скрипели тросами, и Шура долго слушала этот скрип и мерный, убаюкивающий ритм шагов, бесконечный, как и людская вереница. Каменистыми террасами над Анивой она поднялась на скалу Братства, села на гладком валуне, нагретом солнцем. Тучей появились над ней комары, Шурочка нехотя отгоняла их, размахивая ладонью, потом подобрала под себя ноги, туго обтянула на коленях юбку. Вечер надвигался теплый, безветренный, и Шурочке приятно было ее одиночество. Она знала, что со стороны реки вместе с сумерками скалу застилает сиреневая дымка, но не думала, что парни на стройке такие глазастые. Нет-нет, а кто-нибудь да окликал ее с дороги, весело, игриво зазывал вечерком в клуб на танцы, но Шура отмалчивалась: разве с этого начинается новая жизнь?! Ей хотелось приказать себе, и чтобы сразу исполнились все желания. Но так не бывает… Она смотрела на Аниву, с которой надолго теперь связала ее судьба, и казалось, что река тоже живет ожиданием перемен. От самого горизонта на востоке медленно накатывались тяжелые волны на скалы и гасли здесь, наполнив огромную чашу. Вода темнела, делалась неподвижной, как в омуте, и только приглядевшись, Шурочка увидела, что над Порогом во всю ширину обрыва, где начинается сам водопад, вздыбливается, как вывороченный лемехом пласт земли, литая грива, и ей так же тесно среди скал, как тесно в груди у самой Шурочки. Вскинувшись, Анива рвалась вниз и падала обреченно, с глухим ревом, на острые выступы, и тугие, скрученные в белую нитку жгуты, переплетаясь, ввинчивались с нарастающей скоростью в скалы, в узкое горло прохода между ними, и река с бешенством билась о камни, то поднимая, то опуская истерзанное в клочья крыло, пока не зарывалась далеко за Порогом пенистой и бурлящей струей в вольное, пучинистое плесо. Отбродив там, отколобродив, быстро, легко спешила к Енисею, но еще долго вскипали по стрежню зеленоватые буруны… Вроде и та Анива, а уже другая.

Переждав, пока прошел со смены народ, Шура спустилась к мосту. По шатким, провисающим под ногами сходням добежала до середины, остановилась и что-то выпустила из рук. С того берега навстречу Шуре громыхал сапожищами кудлатый, без каски, парень в тяжелой брезентовой робе. Не зная, пропустить ли Шуру мимо или потискать ее на мосту, он притормозил, — видно, Шурочкина грудь смутила его. Насмешливо спросил: