За далью непогоды - [121]

— Да я бойкая, — смутилась Шурочка, — это я сейчас что-то…

— Подрастерялась!.. — добавил Алимушкин. — Ну ладно. А еще вопрос, в расчете на откровенность, можно?! — спросил он.

Она пожала плечами, но вроде обмерла.

— Зачем это тебе все, Шура?!

— Что?! — не поняла она.

— Разве меньше будет хлопот?..

— А у вас?! — вспыльчиво переспросила она.

Он задумался, как бы между прочим заметил:

— Добро не совершается из корысти…

— А понимайте, как знаете, — обиженно перебила Шурочка. — Только я выгоды не ищу!

Она, оказывается, могла быть вспыльчивой.

— Помилуйте, Шура, — Алимушкин сконфуженно посмотрел на нее, — я вовсе не о вас говорил… Я просто убежден в этом, как и в том, что добро всегда связано с пользой.

— Не знаю, куда вы клоните, — сухо возразила она.

— Да ведь если бы выгодно было Авдею Авдеевичу, он бы уцепился за вашу идею?

— Хлопотно…

— Вот-вот, и я о том же! — подхватил Алимушкин. — Почему одним хлопотно, а другим нет?

— Другим — потому, что за них партия ручается, а остальные — каждый за себя сам…

Шура думала, что она очень метко ему ответила и что она, может быть, никогда в жизни так не говорила. Алимушкин почему-то не прервал ее поспешным возражением, терпеливо слушал.

— А вот, — продолжала она запальчиво, — вот все говорят: должны, должны… На каждом шагу слышишь, и по радио, и в газетах… Мы должны, мы обязаны… «Мы» — я понимаю — это такие, как я… А вы секретарь… И скажите теперь: вы сами-то должны кому или только за чужими счет держите?!

— Ты все время перехватываешь инициативу!.. Ну как же иначе. Человек…

— Нет, вы за себя скажите!

— Должен, Шура, должен. Жить честно!

— Неужто это так трудно?! — усмехнулась она и осеклась, покраснела, вспомнив свое в Смоленске. Досадуя на себя, бросила, не подумав, что может оскорбить, обидеть Алимушкина: — И дочери своей должны? Ей на кооператив, что ли?

— На кооператив пусть сама зарабатывает, — уже другим, поскучневшим голосом ответил Алимушкин, неприятно удивленный, что об этом откуда-то известно в Барахсане. — Люди сильны взаимной поддержкой…

— С семьи начнете? — угадала она.

— Да, — ответил он твердо. — А ты не хочешь?

— А кончите государством… Моя мать ничего не должна мне, — пошутила она и встала. — Пора, Петр Евсеевич… Только я все равно думаю, что должником быть плохо.

— Хуже, если бы мы не думали об этом. — Он сощурился. — И вот что… Тут мне письмо передали… Оно не прямо, правда, но связано с нашим разговором. Почитай, — протянул ей зеленоватый конверт, — что Екатерина Петровна пишет…

— Да на что мне! — сказала Шурочка, конфузясь чужого письма, но, глядя на конверт, уже протянула руку, безошибочно угадав знакомый почерк, и до нее дошло, что Екатерина Петровна, о которой сказал Алимушкин, — это ведь ее мать. Как же к нему-то письмо попало?

— Пришло в редакцию, — пояснил Алимушкин, — а уж потом ко мне… Ты поймешь, почему.

— Дак вы меня за этим вызывали? — спросила Шурочка дрожащим голосом, стыдясь при Алимушкине разворачивать конверт.

— За этим, а за чем же?!

— А я-то думала…

— Ну что ж думать, — нахмурился Алимушкин, — я сам поздно сообразил, что овес к лошади не ходит…

— Ой, Петр Евсеевич, простите, я ведь дура! Язык-то… Брякнула, а не подумала, и как сорвалось, не знаю…

— Ну уж… — поднялся он, и притворная суровость его исчезла, растаяла при встрече с виноватым Шурочкиным взглядом. — Ладно, — махнул рукой, — не будем ссориться… Только партком стороной не обходи.

Оставшись одна, Шурочка открыла конверт, развернула вложенный в него двойной тетрадочный лист. Никаких не осталось сомнений: мать, ее почерк — высокие буквы, неровно вытянутые дрожащей рукой.

«Дорогие, уважаемые товарищи, — прочитала Шурочка, — здравствуйте, низкий поклон вам шлет из деревни Красные Дворики гражданка Катерина Петровна Почивалина за дочку мою Шуру, Александру Почивалину…»

Прикрыв зардевшиеся щеки ладонями, Шурочка залпом прочитала письмо, посидела, какая-то огорошенная и обрадованная сразу, потом встала, пошатываясь, вспомнив совсем некстати, что ведь ждут, заждались ее в столовой.

Ей казалось, что она слышала, как натянуто дрожало все у нее внутри, — видимо, это было от напряжения, с каким она разговаривала с Алимушкиным, все время ожидая от него взбучки. А тут еще добавилось впечатление от материного письма, и, может, не столько от самого письма, сколько от сознания того, что оно побывало в чужих руках. И чего это вздумалось ее старухе откровенничать, разливаться перед людьми, которых никогда не видела даже и не увидит? Помешалась либо на старости лет…

Ну зачем она им писала, зачем?!

Сама Шурочка на такое никогда бы не решилась. Уж она-то умнее матери, это точно, а та как будто не знает, могла бы и спросить, если надумала что… Но почему же все-таки задевали ее обыкновенные слова, которые она слышала от матери и раньше и которые теперь казались не то чтобы другими, но какими-то более значительными, и теперь как будто еще требовалось что-то от Шурочки, на что она, может быть, и не способна. Надо было понять все, обдумать, разобраться… Может, мать писала письмо помимо воли, по подсказке, может, это ей и нужно было зачем-нибудь, а Шурка тут голову ломает! Да что голову, со стыда бы не сгореть, если еще и столовские узнают…