За далью непогоды - [117]

И вроде жизнь-то у него была путевая, гладкая, никогда не жаловался — не то, что у нее, все по колчам да по колдобинкам. О прошлом своем, правда, и она помалкивала, дак ей хвалиться нечем, разве что дурью…

Про бедноту свою деревенскую можно было б и сказать, да ведь на Смоленщине после войны — она еще девочкой была, но все помнила — сразу по освобождении, когда пушечный гром катился на запад, как будто вся беда людская, страх и все лихо нищими, да калеками, да черными рассохами по земле разошлись. По светлым речкам сама печаль текла, и по-над полюшком к полю перекатывался над горелым жнивьем сиротский курлык журавлей. И плакали люди, и убивались, — ее-то отец тоже с войны не вернулся…

А потом в Смоленске, — она уж в продмаге работала, в маленьком, как забегаловка, — при недостаче чуть не засудили ее. Она тогда копейки не трогала, да хорошо, начальник торга списал недостачу: не умеешь торговать, говорит, дак я тебя на пену поставлю, на квас, а этот товар, мол, враз тебя всему обучит… И поставил. Каждый день бочку, а то и две, когда не ленилась, дак и три расторговывала. В каждой бочке девятьсот девяносто литров, и почему не тысяча для ровного счету?! Его, квас-то, как ни цедишь, особенно по банкам да бидонам, как ни стараешься подравнять, все равно на стакан, на полстакана пена находит. Положи по копейке на литр — с бочки червонец лишку. Но выручку не тая сдавала начальнику. Тот прибытку не удивлялся: пена, смеялся все, прет пена, и хмыкал как-то неопределенно.

Через месяц вызвал Шурку, спрашивает:

«А что, Почивалина, ты небось и трояк за пазуху не сунула на конфеты-то, а?..»

«Разве можно!..»

«И то́…»

Сам протянул лист бумаги. «Ведомость» — было написано сверху, только список уж очень короткий, всего из одной фамилии, да и та Шуркина.

«Вот, Почивалина, — похвалил он, — расписывайся и получай премию за ударный труд по торговле!.. Только бабам нашим, смотри, ни гу-гу, а то от зависти, чертовки, лопнут. Или припрут к стенке, тогда не отбояришься от них!..»

Расписалась Шурочка, получила — денег много. Рада. Что-то, правда, шевельнулось в душе нехорошее, да уж красовались магазинные обновки на подушках, на одеяле в общежитии; и не сама же я, по закону, успокоила она себя. А месяца через три или четыре Почивалина, по мнению вышестоящего и непосредственного руководства, выросла до соответствующего уровня. Потому новое объяснение начальства с ней было коротким.

«Видишь, твоя подпись на ведомостях, премию получала, узнаешь?..»

«Право слово, моя рука».

«А сколько прибытку с пены сдала, знаешь?!»

«Знаю…»

«Вот и молодец! Посчитай теперь, проверь: вся эта пена пошла тебе на премию… Только с каждой третьей бочки бери, а с первых двух по десятке будет недоставать — эти я забирал, ясно?!»

«Понять-то можно, — осторожно протянула Шурка, мысленно уже прикинув, что опять попалась, а как выкрутиться?! Истраченного не воротишь — что проедено, что изношено, что и так, на кино, на гостинцы, разошлось… Нет, не возвратить. — Дак чего ж делать-то теперь?!»

«Не бойся, — услыхала трезвый, успокаивающий ее голос, — теперь вместе связаны… Лавочку эту с премиями, от греха подальше, мы с тобой прикрываем. Торговать ты умеешь, молодец, а дальше будем так: мои… откладывай сразу, остальные — без счету твои! Да не задури на радостях, побереги башку!.. Теперь иди, И молчок, ни гу-гу ни одной сволочи!..»

Повертелась Шурка на своем го́ре, как на жареной сковородке, сгоряча хотела удрать из Смоленска. Сбрехнуть девкам, чтоб не заподозрили, что за летчика вышла, — и сказ весь. Но от самой себя не скрылась, осталась. И, пока работала, оброк платила исправно, как в казну, ну, да теперь уж и себе не отказывала. Не заметила как, словно само собой сталось, за четыре годочка назвякало по денежке, по грошику, набралось кругленькими две тысячи. И не боялась Шурка складывать рубль к рублю, копейку к копейке — как сухари, впрок, а забоялась тратить. Они и сейчас нетронутые на сберкнижке лежат, не тут, правда, в Смоленске. А тут тоже есть, но за эти не стыдно: кровные, все дочиста по́том заработаны. В Смоленске-то Шурка еще тешила себя надеждой, что авось да небось клюнет на пену какой-никакой серьезный человек, однако вегетарианцы, как она сама называла подходящих ей: не выпивох, не дебоширов, не бабников, — такие на нее не заглядывались, а охотников до жареного с дымком сама не жаловала. Но годы еще были за ней!.. А деньги лежали да лежали себе, обрастая процентами, и не то чтобы камнем тяжелым, а чем-то все же тяготили, связывали ее, навроде паутины: снимешь с рук, а она все кажется, что на пальцах. Не пускают крылами взмахнуть, окаянные, и сама она возле них, возле центральной гострудсберкассы, как коза на привязи. Плохо?! Хо, куда хуже-то!.. Некуда, коли добру не рада. Так-то так, но в ином деле и дурня может на путь наставить. И уж каким умом — знамо, не чужим! — дошла Шурка, что надо ей твердо сматываться от пенкоснимателей и к такому месту приставать, где б мужиков побольше, а девок да баб мало было. Там-то сызнова и начинать свое житие…

В одночасье и порешила.

Разговорилась с вербовщиком: как, мол, с народом у вас с трудовым?..