За далью непогоды - [115]

— Хотите байку? — спросил он и откинулся в кресле. — Человек, заваливший меня когда-то на защите, теперь маститый ученый… Он и тогда был мастит, ну… известен, и за что, думаете, он распотрошил меня?! Причина стара, как мир, — вендетта: мой научный был не в ладах с ним. Правда, такого вероломства и сейчас полно, да мне-то от этого не легче. Короче говоря, путь в науку был отрезан, может, и к лучшему, как вы говорите, но я не смирился. В душе, понятно… Отверженный, уязвленный, я посвятил себя неблагодарному труду: читал, рецензировал, редактировал многочисленные работы моего оппонента, отыскивал в них погрешности — и находил их! — и отправлял ему за скромной подписью: «Доброжелатель». И что вы думаете?! Факты в науке сильнее предубеждений, они неопровержимы — он принимал их…

Даша, если бы она и не знала, что отец никогда не получал таких писем, не могла поверить Скварскому. И не потому, что говорил он нескладно, неубедительно, но когда бы и в самом деле он доказывал свою состоятельность, а то ведь ломался, представлялся перед ней, и стыдно было сознавать, что она позволила это. Даже в воображении он самодовольно мстил, унижал Малышева. Все это было гадко, пошло, и вымученная улыбка блуждавшая на лице Даши, исчезла. Она посмотрела на Скварского в упор, и он, встретившись с ее глазами, почувствовал неловкость, словно сказал лишнее, неприличное что-то.

— Отчего вы не назовете имя того человека? — спросила она.

— Ну что вы, зачем… — Пружины под креслом Юрия Борисовича скрипнули, коротким смешком он попытался обратить разговор в шутку. — Разве я похож на алчного человека?.. Да и какие имена за давностью лет?! Так, одно слово — мираж… Моего оппонента теперь и атомной бомбой не прошибешь…

— Боитесь?! — Даша встала.

— Как вам сказать… — Эта девочка уже не заискивала перед ним, словно знала, точно знала то, что он не договаривал, и Юрий Борисович тоже поднялся и продолжал говорить, стараясь не выдать своей догадки и своего волнения: — Знаете, в глуши, на Севере, прошлое воспринимается иногда до крайности обостренно. Наверное, этому можно найти объяснение, но вы еще убедитесь, что люди здесь жестоки в отношениях между собой, не щадят друг друга, а прошлое у многих подпорчено — оттого и Север!.. Я же, — он развел руки, — простой смертный.

Даша так и не поняла, оправдывался Скварский или извинялся. Он, пожалуй, хотел быть искренним, хотел пробудить в ней жалость, вызвать сочувствие, и, может быть, теперь ей не следовало раскрывать себя, но Даша не сдержалась.

— Вы говорите, здесь не щадят друг друга… — повторила она его же слова. — Я так и передам Тихону Светозаровичу!

Он кивнул, ответил подавленным голосом:

— Я давно понял, что вы дочь Малышева… Не ждите, разубеждать вас ни в чем не буду. Но когда-нибудь вы пожалеете, вспомните, что боль принести легче, чем утешение…

Даша молча повернулась, недовольная, что последнее слово осталось за Скварским.

Про столовскую повариху Шурочку Почивалину говаривали бабы, что она чуть не отбила жениха у Клавди Пеговой. Но, во-первых, «чуть» не считается, заявила сама Клавдя, во-вторых, хоть и смазливый был мужичонко Дрыль, да не таков, чтоб из-за него цапаться, — сказала, как отрезала, Шурочка, чем и Дрыля привела в немалое смущение. Взъерепенилась в нем мужская гордость, хотел он второй заход сделать по старому адресу, чтобы защитить честь, да Клавдя тут начеку была, не позволила. Бабы, особенно столовские, считали, что истина где-то посередине, в развилке между этими мнениями, и она, может быть, в том, рассудили они, что если бы Шурочка не положила глаз на Дрыля, то неизвестно еще, стала ли бы гоняться за ним по поселку Клавдя.

А Шурочка Почивалина давно уже не жила в бараке. Она получила однокомнатную квартиру, и у нее был роман с другим человеком, имя которого она держала в тайне от всех столовских. Сомнительно, правда, чтоб эта тайна была такой глубокой, как хотелось и как казалось Шуре, но, видно, бабы желали ей добра и счастья — делали вид, что знать ничего не знают.

Со своей работы Шурочка редко когда возвращалась рано, но и как ни поздно, всегда принимала ванну, а наплескавшись в горячей воде, чистая, свежая, с румяно блестящей кожей на скуластом лице, она старательно и долго расчесывалась, свесив мокрые волосы на глаза, потом накручивала их, свое рассыпчатое каштановое золото, на дырчатые бигуди и, стянув платком голову, довольная, мурлыкала себе что придется, поджидая Юрия Борисовича. Она основательно взбивала перину и высокие, едва в обнимку, пуховики в цветистых наволочках. Все это заблаговремя было привезено со Смоленщины, да ведь и то — целилась девка на Север… Над этими Шуркиными перинами посмеивались в Барахсане больше, пожалуй, чем над ней самой, но она не жалела. Когда бабы особенно досаждали: скажи, дескать, чем мужиков заманиваешь, пудовыми фитюльками или периной? — она беззлобно отбрехивалась. На ее перинах кобелям спать честь больно велика будет!..

Она думала, что есть, значит, в ней что-то такое, чем глянулась Скварскому, большому человеку в Барахсане, и не верила, что ходит он только по привычке. Баб же много и помоложе, и покрасивше ее, а он к ней к одной… Хо-о, если бы Шурочке грамотенки к восьми классам прибавить, институт или техникум, гляди-ко, и обженились бы, а?