За далью непогоды - [109]

Но это приятное заблуждение продолжалось не слишком долго.

Не мудрствуя лукаво Анка пересказала ей разговор Алимушкина с дежурным диспетчером аэропорта. От себя уже добавила:

— Они вас за такую важную птицу приняли, что и я побаивалась, с какой стороны к вам подъехать…

«Выходит, — растерянно поняла Даша, — он и не знает, что это я… Как же так?! Что теперь делать?»

А у Анки, еще раньше почувствовавшей, что Даша полностью доверилась ей, были свои планы насчет того, что делать, где и когда быть, и она перво-наперво повезла Дашу к Порогу, чтобы засветло показать Анивский водопад, может быть в Заполярье единственный в мире, которого завтра, если перекроют Аниву, уже не будет… И как раз там, на Пороге, решив про себя не перечить судьбе, Даша встретила Басова.

Столкнувшись с ней нос к носу, Никита будто и не удивился. Он радостно тиснул ее за плечи, спросил вдруг:

— Ну, Дэ… с приездом! А как твоя проблема?!

— Какая проблема?..

— Эмансипации женщины.

— А-а… Дошла до своего логического конца, превратившись в противоположность, — засмеялась она.

— То есть?! — Он потер переносицу.

— Проблемой стала эмансипация мужчин!

— Даша!.. — Он тоже засмеялся. — Ты прогрессивная женщина! Один — ноль в твою пользу… Ну, я рад за тебя, рад видеть…

И они заговорили о Малышеве.

— Папа волнуется… Ты знаешь, он собирался лететь, но — врачи, плохой прогноз на погоду… Я уж сама, говорю, может, пешком дойду, а ты сиди!.. Просил тебя в Москву после перекрытия…

Ей показалось, что Никита, подтянутый, энергичный, всегда подвижный, выглядел как-то вяло и даже о Малышеве слушал рассеянно. Причиной тому могла быть усталость. Лицо Басова осунулось, выдался вперед нос, а вокруг рта застыла непривычно резкая складка. Постарел?! Или… неприятности?! Не время было расспрашивать его об этом, хотя ее тянуло поговорить с ним, и было о чем. Она понимала, что забот и переживаний у него хоть отбавляй — задолго до перекрытия начальник штаба уже не принадлежал себе, и, конечно, она не полезла за блокнотом, чтобы взять поспешное интервью, — знала и так, цепкая память подскажет потом детали этой мимолетной встречи. Он бы не отказал в разговоре, но она отпустила его:

— Что, Басов, поговорим завтра… О’кэй?!

— Если перекроем… — Он понял ее и напомнил: — Навести Алимушкина, он от радости прыгать будет, — И погрозил пальцем.

Никита есть Никита, что с него взять. Алимушкин от басовского намека мог покраснеть до ушей, но что скрывать — даже папа все понял. Улетая в Барахсан, она хотела предупредить его, осторожно намекнула, что, может, и замуж пора…

— Давно пора, дочка, — сразу сказал он.

— Ты не спрашиваешь, за кого?!

— Я знаю, — ответил он, гася на губах стариковскую хитрость, — Алимушкин хороший человек, живите только счастливо…

— Откуда, папа?!

— Погоди, — лукаво сощурился, — вот родишь алимушонка и вырастет он у тебя, тогда все узнаешь — и как, и откуда…

Больше они не говорили об этом, — мало было времени перед отъездом, и потому, наверное, что отец каким-то образом догадывался, что у них окончательно еще не решено это. Только когда она уходила, он на минуту задержал ее руку в своей, серьезно сказал:

— Я, правда, рад за тебя.

— А за него? — спросила она.

— За него тоже, — кивнул старик, — если он не открутит мне голову за тебя. Зять-то зять, а — идейный.

— Вот уж он обрадуется твоим словам…

Отец прикрыл глаза.

В дороге, вспомнив эту сцену, Даша снова разволновалась, и больше, чем дома. Согласие отца, какая-то покорность его и дрогнувший голос, когда он говорил «я знаю», вызывали в ней жалость. Она понимала, что он действительно рад за нее, а тут ей открылось, что в жизни старого человека, в жизни Тихона Малышева, не академика, не ученого с мировым именем и учителя, воспитавшего несколько поколений специалистов, иные из которых могли бы уже и с ним поравняться славой, а в жизни ее старенького, немощного отца эта радость за дочь была, быть может, последней и оттого такой грустной и трогательной. И к Дашиной гордости за себя примешалось чувство непонятной вины, появились даже сомнения: не отказаться ли от всего ради отца?! Но уже и другое что-то, что было выше любви и привязанности к отцу, испытывала она и не могла… В мире существовало и ежечасно рождалось и умирало множество тайн, постичь которые человек стремился и жизнью платил за это познание, и вот оказывалось (сама память услужливо подносила ей как давнее, забытое, но где-то когда-то слышанное, из далеких веков): забудешь мать и отца своего и прилепишься к женщине, жене своей… Разве не ей и не о ней тоже были эти ветхие слова? И, выходит, одно не противоречило другому.

Отец понимал это, она же, как пустой звук, пропустила их однажды, и теперь истиной открывалось ей простое, извечное: семя прорастет, чтобы родить семя…

Она не задавалась сейчас вопросом, зачем природа наделила женщину красотой, во имя чего телу ее придала пропорции, формам безукоризненную округлость, мягкость и приятный цвет коже, волнистую бегучесть волосам, гибкость стану и зачем нежный, из груди льющийся голос, и узором тонким оживлено лицо… Но она жила всем этим и чувствовала, как упругими толчками бьется в ней кровь, и тело ее, ждавшее ласки и материнства, будто поднималось и падало на волнах, и кружилась неизвестно отчего голова…