За далью непогоды - [107]

Расхаживая по комнате, Алимушкин поминутно взглядывал на часы, пока время не перевалило за полночь и уже бессмысленно было выскакивать на лестницу, едва в парадном внизу хлопнет дверь или послышатся женские голоса. Он много курил, перебирая в памяти даже незначительные подробности своих отношений с Дашей и Малышевым, и не находил причин, почему бы Даша могла обидеться на него. Непонятность, неопределенность такой ситуации, когда он оказывался словно бы и виноватым перед Дашей (иначе отчего она не пришла?!), а вины не было, выводили его из себя. В такие минуты Алимушкин в глубине души опасался, что чувства Даши к нему, закружившие ее, скоро ослабнут, и хотя она и раньше уже не раз угадывала по письмам такое его смятение и, как могла, разубеждала его, то теперь… А что, если и в самом деле Даша приехала не к нему, а только на перекрытие?! Подумав так, Петр Евсеевич стыдливо покраснел, поняв, что одним этим предположением унизил Дашу, и не представлял, как они встретятся, что скажут друг другу…

Машина, в которой Алимушкин ехал на Аниву, промчалась по пустынным улицам. Он не знал, что всего на минуту разминулся с Дашей, — та вышла из переулка на проспект, когда еще пахло газом и неосевшей морозной пылью, поднятой промчавшимся автомобилем.

Одетая в кожаное пальто, с широкой дорожной сумкой через плечо, простроченной в изобилии «молниями», Даша спешила. Она уверенно шла по незнакомым улицам, частое эхо шагов отдавалось в тишине, но местный житель без труда угадал бы в ней приезжую. По рабочим дням в Барахсане одевались проще, к тому же в ее легкой хрустящей кожанке, искусно подогнанной в талии, в самой походке было что-то изысканно-городское, что выдавало столичную модницу.

Не останавливаясь, Даша прошла мимо гостиницы, где ждал ее заказанный Басовым номер, мимо почты — одноэтажного панельного здания с широкими окнами. Где-то там, внутри, за густыми листьями комнатной зелени, горела настольная лампа и угадывался женский силуэт, — наверное, дежурная задремала на телеграфе. Даша чуть замедлила шаг. Ей нужен дом под номером шестнадцать, сразу за почтой, — писал Алимушкин. Вход со двора, она это помнила, и еще нужно было подняться на второй этаж, повернуть направо от лестницы, остановиться у двери с цифрой семь и позвонить… Значит, окна квартиры должны выходить на улицу, да. Она подняла глаза: в крайних на втором этаже горел свет. Дома…

Лестничные пролеты оказались высокими, и пока поднималась, никак не удавалось перевести дыхание. Сердце било, как колокол, а шаги казались громкими, и Даша, подойдя наконец к двери, торопливо нажала кнопку звонка и вздрогнула, оглушенная его звоном. Это же не звонок, а какая-то аварийная сирена!.. Она боялась, что такой грохот среди ночи вызовет в доме переполох, но все было тихо, — уж не померещился ли ей этот гром?! Глаза ее между тем смотрели на лист бумаги, приколотый к двери. «Д. … — читала она, — входи! Я скоро позвоню. Ал.». Ниже стояло время, когда он писал. Даша машинально сверила со своими часами — она опоздала всего на четверть часа…

«Откуда Алимушкин узнал, что я приехала?.. Ах, это же Басов выболтал!» — догадалась Даша, а сама уже взялась за дверную ручку, уже повернула ее, и дверь легко открылась.

Сколько раз Даша представляла, как она скажет непослушным от волнения голосом: «Здравствуйте!» — и Алимушкин обнимет ее… А оказалось не так все, и она не знала, хорошо это или плохо. Но в ожидании этой встречи в ней просыпалось чувство, которого она не испытывала раньше. Она потянулась к Алимушкину, верно угадав за его внешней сухостью и некоторой скованностью мягкий характер и доброту души, перед ним неудобно было кичиться своей иронией, и говорить с ним можно было лишь с той откровенностью, с какой сама думала о себе. И вот она пришла к нему… Прикрыла дверь и, опираясь спиной о косяк, тихо сказала:

— Здравствуйте…

В прихожей нестерпимо ярко от света. В комнате напротив виднеется что-то красное из мебели. Справа дверь в кухню, и везде свет, и тихо, и пахнет морозным воздухом с улицы, смешанным с остывшим запахом сигарет. Рядом вешалка с зеркалом и узенькая скамейка под ней. Виновато улыбнувшись, — так никто и не ответил ей, — Даша покосилась на себя в зеркало, рука непроизвольно потянулась поправить прядь, выпавшую из-под берета, но это было ни к чему теперь, и Даша сняла берет. Потом она сняла с плеча сумку, распустила пояс, взялась за пуговицы пальто — и вдруг все стало расплываться перед глазами. Одна рука зацепилась в пряжке пояса, а другой она, догадавшись, что плачет, осторожно водила под глазами, выжимая слезы, — они текли и капали на пол, на вощеные доски паркета. Отчего она плакала, Даша не знала, ведь дошла до желанного берега, и до нелепой сейчас, некрасивой улыбки на плачущем лице стыдно было сознавать, что берег оказался таким далеким. «Что это я!.. — проговорила Даша сквозь всхлипывания, веля себе перестать. — Ну чего я, чего?! Придет Алимушкин, посмотрит, а я?! «А я плачу, — скажу ему, — отвечала она сама себе, — плачу вот и ничего не могу поделать…»

За спиной ее, на лестнице, сильно хлопнуло, и чьи-то осторожные, шаркающие шаги приблизились к двери. Шаги, несомненно, мужские, и Даша обмерла, прислушиваясь. За дверью нерешительно потоптались, кто-то коротко, предупреждающе кашлянул, вот уже взялся за ручку (а дверь-то не заперта, Даша это точно помнила), и ей показалось, что она слышит сопение, но оно прекратилось: оба, и Даша, и тот, кто стоял за дверью, слушали друг друга.