За далью непогоды - [105]

— Вы, судя по фотокарточке, Бородулин?!

— По че-ом?! — изумился он, поняв ее слова как «по физиономии…».

— А с трассы! — напомнила она. — Перед управлением ваше фото было?

— А-а… Значит, вы давно в Барахсане…

— А мы до сих пор не знакомы? — предупредила она следующий вопрос и засмеялась. — Меня зовут Елена… Но чтоб никаких таких «эпизодов», договорились?! — И покрутила рукой в воздухе. Она зачастила на экскаватор, перешла скоро на «ты», с наивностью удивлялась, как легко он управляет сложной машиной, пробовала и сама сесть за рычаги, а на самом деле только дразнила его своей близостью.

— Да что тут интересного? — стыдясь мазута на руках, отговаривался он. — Блоки, стрела, лопата — все перед носом, поврозь, по частям… Издали лучше смотреть, не машина, а одно удовольствие!..

— Однако ты скромничаешь, Алеша… — с ласковой усмешкой говорила она, словно бы нечаянно задевая его то грудью, то локтем, но не позволяя фамильярничать.

Он не знал, что, прежде чем появиться на дамбе, Елена подолгу наблюдала за ним из окна метеостанции. Она едва различала в сумраке кабины платок, которым Алексей укрывал голову, и хорошо видела желтую коробку экскаватора, стрелу, переломленную, как рука на сгибе, и ковш, похожий на лопату. Невольно завораживала ритмичность, с какой поднималась и опускалась стрела, а потом взмывал над свежей чернотой насыпи ковш и стремительно опрокидывался. Промерзшая земля еще осыпалась с него, а экскаватор уже разворачивался для следующего гребка — и так раз за разом, когда бы она ни глянула в окно за все время дежурства. На стройке было немало экскаваторов, и все-таки, глядя на бородулинский, даже она могла сказать, что его отличает особый почерк. Ей не нравились длиннострелые «драглайны», у которых ковш болтался на тросах и прежде, чем наполнится грунтом, очень уж долго смыгает по нему, не вгрызаясь в землю, а будто сдирая с нее шкуру. Разумеется, она не вдавалась в технические тонкости, но оттого, может, и раздражал брякающий ковш, и казался неэстетичным ей, что был непонятен в своей целесообразности, необходимости. Другое дело у Бородулина. Тросы его экскаватора всегда натянуты, они пружинили, как мышцы, разгибая и сгибая стрелу, придавая экскаватору сходство с рукой работающего человека, словно это упражнялся атлет…

Как-то она спросила Бородулина:

— Алеша, ты мог бы, — и кивнула на рычаги, — с закрытыми глазами работать?

Он засмеялся, думая, что на отсыпке дамбы можно и вовсе без головы.

— Высший класс, — сказал он ей, — перенести ковшом спичечный коробок, как рюмку на подносе.

— А ты?!

— Я?!

Он посмотрел на ее белые лакированные туфли, оставленные на пригорке, указал на них глазами:

— Смотрите, Елена Ильинична…

Не успела Елена опомниться, остановить, чтобы не делал глупостей, как ковш описал дугу и на мгновение только завис, задрожал на тросах над белыми лодочками. Алексей мягко подрезал под ними мох, и туфли въехали в ковш. Потом он небрежно отпустил один рычаг, дернул другой, а взгляд Елены уже проследил по воздуху за стрелой, но так и не уловила она миг, когда туфли выскользнули из ковша уже с другой стороны дамбы — будто сама Елена оставила их там.

«Как жаль, — подумала она, — что Никита не видел этого…» — и порывисто провела рукой по чубатым волосам Алексея.

Он остро взглянул на нее — она улыбалась, но улыбка была скользящей, принужденной какой-то, чужой, и он понял, что все это только игра для нее, забава. Она относилась к той породе душевно неустроенных женщин, которые считают, что ничего невозможного и недостижимого для них нет, а сами не знают часто, чего ищут, чего хотят… И он предпочел не усложнять отношения.

— Другой раз, Елена Ильинична, не оставляйте туфельки свои… без присмотра.

Она удивленно вскинула брови, какой-то интерес пробудился в глазах, но Бородулин, сконфуженный оттого, что выразился полунамеком, резко остановил платформу и так, чтобы Елене было удобно выйти из кабины. Жест оказался понятнее слов.

— Ершистый вы обворожительны, Алеша… Запомните это! — усмехнулась она, оставляя за собой последнее слово. Спрыгнула на землю, выдавив две небольшие ямки в сырой глине — отпечаток босых пяток, — вот и все…

Потом он жалел, что так вышло. Уходило время, все рисовалось иначе. Баба, можно сказать, сама называлась, только что тряпки с себя не сняла, а он фыркал… И если б еще пришла, может, опять повторилось бы то же, но никак не ожидал, что фортуна именно сейчас подкинет ему такую встречу…

Когда он сказал ей, куда и зачем едет, глаза ее нехорошо вспыхнули, холодный, режущий свет горел в них, — Алексей видел эту вспышку мгновение, может быть еще меньше — миг, который нельзя измерить, — но этот цепенящий, гипнотизирующий взгляд притягивал к себе, и в нем самом все напряглось невольно, каждый мускул, каждая складка. Трудно было не смотреть на Елену, но что-то еще давало ему силу сдерживаться, — может быть, сознание близкой опасности, потому что они уже подъезжали к мосту через Аниву и на дороге, в свете фар, очумело метались люди, напуганные внезапным, необузданным ревом мчащегося на них самосвала. Они срывались к обочине почти из-под самых колес, разбегались, грозя вслед кулаками, матеря его в бога и в душу, но все это было стороннее, случайное, не главное сейчас, словно это не настоящие люди, не настоящая дорога… И все же в стальных, как канаты, нервах Бородулина росла тревога. Он нашел ей свое объяснение: все бешенство было от рядом сидящей женщины. Она будто прожигала его глазами, и Алексей не мог не подчиниться, снова вырвал у дороги миг, отцепил взгляд от накатывающейся под колеса черной, шершавой массы асфальта, — Елена точно смотрела на него, и тогда он грубовато прикрикнул на нее: