За далью непогоды - [103]

Он ждал, что будет дальше. Почему-то был уверен, что она тоже вспомнила их встречи на дамбе, — вроде бы случайные, и вроде бы ничего предосудительного в них не было, и все же… А если она сейчас позовет его: «Алеша…», если улыбнется, как тогда… Алексей не чувствовал страха, он только теперь, кажется, начал понимать, что эта женщина по-настоящему волнует его, и ждал знака… Она молчала.

Кровь горячей волной поднялась в нем. Не отрывая рук от баранки, он тряхнул головой, рывком откинул назад волосы и решил остановить машину, высадить Елену от греха подальше, но она осторожно коснулась его плеча пальцами и провела ими, словно просила прощения.

— Ты… один… — не то спросила она, не то высказала догадку, и он, зная, что она говорит о перекрытии, сдержанно кивнул.

И оттого, что она отвечала ему молчанием, что-то произошло между ними, словно согласие объединило их, и трудно было поверить в это, хотя Елена не билась в кабине, не отговаривала его, — ей и в голову не приходило остановить или удержать Бородулина. Может, она боялась его?! Шок?! Нет, это не оцепенение, какое находит на человека от неожиданности. И не растерянность… Не глядя на Елену, Алексей чувствовал, как она пожирает его глазами, и это значило, что… Он не нашел быстро подходящего слова, впрочем, оно было и не нужно, — просто она не хотела, чтобы он останавливал сейчас машину. Какие уж тут слова…

Елене было страшно. И радостно. Но радость была жуткой, словно все это совершалось не наяву, а во сне, и совершалось в тот глухой час на рассвете, в который обычно просыпалась Елена с тревожным, беспокойным ощущением на душе, словно ее пугало приближение долгой полярной ночи.

Когда пропадают первые звезды, в том месте на небосводе, где отразится рассветный луч, насасывается чернильным пятном ночная темень, и земля будто замирает в испуге. В эту пору, если верить преданиям, сходятся а тайные прибежища свои и становища, прячутся в кочках, болотных топях и лесной глухомани убогие дети земли — упыри, приносящие людям добрые и дурные сны, предзнаменования печали и радости. И случается так, что замешкается какой-нибудь из упырей, зазевается до третьего петушиного крика и, неприкаянный, колобродит потом весь день, смущая мир своими проделками.

Предания и сами воспоминания о них с веками угасли в человеческой памяти. В редкий день и редко в какой душе проснется та память от таинственных звуков, предвещающих и спокойное сияние дня, и тихий закат на берегу долгой, как зимняя пряжа, жизни, и само счастье — то простое, то сложное, как узор кружевницы.

В глухой час на рассвете еще не кукует кукушка, но и филин уже не ухает протяжными стонами. Все насторожено в поднебесье. Бритоголовый ветер — такова уж нынешняя примета — начинает вершить судьбу вступающего в права дня. Вот смолк шепотун — и тот, кто оставил на минуту раздумья свои и заботы, чтобы прислушаться к тишине, угадает свою удачу. Прозевавший ее очнется от холода дум и ненастья в лишенной покоя душе. Но никто не оспорит предвестие, ибо вначале грядет день, а судить о нем по закату вечерней зари.

Сегодня, уже под утро, Елена вздрогнула от хлопка распахнувшейся форточки и почувствовала, как струя холодного воздуха с улицы коснулась ее ног, поднялась выше и наполнила ложбинку на груди, потом, словно перелившись, холодок стек с шеи к плечу. Слабым током воздуха шевельнуло распущенные, свисавшие с подушки волосы. Ощущение неприятного прикосновения осталось на теле, а может, то было просто зябкое, измученное состояние ее души.

Елена не спала.

Ясно донесся до нее щелчок пружинной защелки на двери вслед за ушедшим Никитой, и снова поток воздуха колыхнул волосы. Ей почудилось, что легкий ветер поднялся из комнаты и зашелестел, загудел за ночным окном, уносясь в даль барахсанских предместий.

А она всю ночь терпеливо ждала Никиту. Напрасно. Он даже не взглянул на нее.

Елена села на тахте, поджав под себя ноги. Не нужна… Как просто все и понятно. И никакой истерики. Она спокойна и ничего не боится. Встала, на цыпочках прошла в его кабинет.

Окурки из пепельницы выброшены, комната проветрена, стол убран. Басов верен привычке — все как она учила когда-то. Карандаши лежат в деревянной плошке, вырезанной из первой лиственницы, срубленной в Барахсане. На ее донце, как память, подписи всех десантников… А вот и раковина с опостылевшим жемчугом. Тоже чепуха, не затем она пришла сюда. Взгляд ее остановился на толстой тетради в кожаном переплете, придавленной логарифмической линейкой, — сюда Никита записывал нужные ему цитаты, формулы, справки, и был здесь редкий набор расчетов, составленных им на все случаи жизни, кажется. На все, кроме одного…

Уничтожить!

Елена взяла в руки тетрадь — все его достояние, ничего более дорогого не было здесь у Никиты, — и мысленно ободрила себя: «Пора подвести итог. Рассчитаться, коли жизнь не сложилась, как мечталось. Коли ничего прочного и святого нет. А границы, опоры нравственного и безнравственного, — думала она, — человек утверждает сам».

Ей казалось, что она подступила к той незримой черте, за которой властвует небытие, уравнивая правых и виноватых. Зыбкое пространство, черное, как воронье крыло, окутывало ее, и по черному удалялась ее собственная тень, ее второе я… Уменьшаясь, оно уходило вдаль по сужающимся кругам, ввинчивающимся спиралью в неразличимую точку — в самое основание гигантской воронки; и было такое чувство, что там, за этой точкой, пространство уже не имеет ни времени, ни границ, — и страх, и совесть, и все земное, что связывает и разделяет людей, там не имело ни силы, ни пользы и никакого значения…