За далью непогоды - [108]

Даша уже и не дышала. Только сердце молотом — тук да тук! Войдет или не войдет?!

А может, и не слышал никто ее слез, может, человек встал рано и вышел на лестницу покурить?..

Но шаги, когда опять раздалось шарканье шлепанцев, отдалялись от самой ее двери. И снова там кашлянули, на этот раз одобрительно, и чужая, соседская дверь захлопнулась.

Даша на цыпочках повернулась и спустила «собачку» на замке. «Фу, — прошептала она, рывком откидывая со лба волосы, — какая же я трусиха…» И чувствовала себя теперь за каменной стеной, да и слезы вышли — помогло!..

Раздевшись, Даша прошла на кухню, с любопытством оглядывая деревянную мебель, сработанную местным умельцем. Стол и табуретки еще дышали смолистым запахом. В кранах была горячая вода, но она не увидела газовой плиты. На ее месте оказалась белая эмалированная машина, которую она приняла сначала за стиральную, — на самом деле это был комфортабельный электроагрегат на четыре конфорки, с духовкой и множеством кнопок. Тесновато, как во всех современных кухнях, — шаг туда, шаг сюда, повернуться негде, но это ничего… В ванной висело свежее полотенце и стояли комнатные туфли, обшитые мехом, — для нее. Помывшись, Даша сварила кофе и только тогда прошла в кабинет Алимушкина. Стол с телефоном, книги, бумаги, кресло возле журнального столика, обитая красным тахта, торшер немецкий… А у окна совершенно нелепое сооружение: длинное, во всю ширину стены, деревянное корыто — домашняя теплица или огород Алимушкина. Из земли торчали уже порядком ощипанные пучки зеленого лука. Пожелтевший лоскут бумаги вдавлен спичкой в край грядки, на нем нечто вроде посвящения:

Алимушкин,

Плоды труда горьки в твоем саду,

Но он цветет под заполярным небом.

Юлой вертясь

В техническом аду,

Я лук земной твой воспою,

Как пел когда-то о краюхе хлеба…

Странная подпись: «Е в квадрате…» Уж не Евгений ли Евтушенко?! Даша оторвала перышко, положила на язык и сморщилась от горечи… «Нет, — подумала со смехом она, — надо сказать Алимушкину, чтобы посадил еще огурцы…»

На столе, возле телефонного аппарата, она увидела вторую записку. На свернутом листе было написано: «Даше!» — и она развернула, стала читать:

«Даша, Дария, родная моя!.. — слышался ей голос Алимушкина, сдержанный и глуховатый, и в этом повторении — «Даша, Дария…» — растерянность его и нежность, от которой опять подкатило к горлу. — Я ждал тебя вечность, и вот ты здесь, а я не знаю, где ты сейчас… Меня вызывают на проран, но я думаю, что ты все равно придешь. Всю ночь думал о тебе, о нас и понял, что я нескладно устроен: когда что-то не так, как хочется, значит, виноват я сам… Даша, спешу. Договорим с тобой об этом при встрече. Только ты не уходи, Даша, ты нужна мне!

Алимушкин».

Милый, смешной, — он еще сомневается, а для нее возврата к прошлому нет… И разве он, — это она должна думать, нужна ли ему, взбалмошная и экспансивная, немножко глупая и немолодая, если уже старый мастер-еврей в салоне красоты на Новом Арбате позволил себе с вежливостью, достойной королей, заметить, что французский парик был бы ей очень к лицу… Парик!.. Седая нитка, как паутина в воздухе, предвестие близкой осени. Какая из женщин не знает этого!..

Мало радости думать об этом, но все равно, Алимушкин, Дария никуда не уйдет…

Ей почему-то вспомнилось, как в одном из писем Алимушкин написал: «Даша, Дария… Если повторить твое имя трижды, сто, миллион раз, если крикнуть в небо! Неужели ты не услышишь?!» Он писал это, когда она была в Японии. Ну, разумеется, там она не слышала его зова, — просто потому, Алимушкин, что кричать надо было по-японски!.. Да, тогда она смеялась. А теперь вот хотелось спросить самой: «Слышишь ли ты меня, Петр?» — и грустно думать, что ответом ей будет молчание.

Даша забралась в кресло, придвинула поближе к себе телефон и, подперев щеку рукой, выжидательно глядела на аппарат, готовая в любую секунду схватить трубку. Телефон, конечно, молчал. Бездушная машина, а звонит всегда невпопад, всегда, когда не нужно…

Итак, она уже со вчерашнего дня в Барахсане!.. Думала с аэродрома мчаться сразу к Алимушкину, да Анкины слова смутили ее.

— Мне, — сказала та, — поручено встретить вас и оказать достойный прием!

Шутка не из самых удачных, но Даша спросила:

— Кем поручено?

— Напугали вы своим прилетом в нелетную погоду нашего парторга.

— Алимушкина?! — удивилась Даша.

— Да, его. Вот и решил оказать вам достойный прием!

Изящненькая Анка с белым, каким-то кукольным лицом, обрамленным белыми волосами, с пушистыми, круто изогнутыми ресницами вокруг синих, тоже круглых, глаз весело засмеялась, — должно быть, над Алимушкиным, над собой, что ей поручена такая миссия, и Даша сама ответила ей смехом.

— Ну что ж, — сказала она, — тогда я в вашем распоряжении…

А вышло все до обидного неловко. Сначала Даша решила, что Петр каким-то чудом узнал о ее приезде и, стало быть, он ожидал ее… И то, что не он, а Одарченко приехала на аэродром встретить ее, связывалось только с одним — с занятостью Алимушкина в этот час. Она понимала, что накануне перекрытия у него масса важных, неотложных дел, — во всяком случае, все второстепенное он бросил бы и примчался. Но…