Ящик Пандоры - [108]

Подойдя к окну, Дарий увидел благословенную белизну. Очаровывающие взор алмазно-синие искорки, выпархивающие из заиндевелых кустов жасмина, а между притухших стволов мачтовых (и никаких других) сосен проглядывал багрянец вечерней зари. Вот пейзаж, из пейзажей пейзаж! Великое творение милостью божьей, неподвластное ничьей силе, могучая палитра жизни… Школьники с ранцами на спине, Че Гевара, широкой лопатой расчищающий тротуар, дымки из труб… Два мальчугана кидаются снежками. Ну что может быть отраднее и умилительнее? Молодая женщина, перебегающая улицу, и череда машин… Как похожа! Может, это Она? Элегия? Без палочки? А дальше, у кафешки, мелькнул силуэт Пандоры… Нет, это мираж! Движение жизни, жизненное движение… Дарий тихо зарыдал, чувствуя, как по хребтине убегает прошлое, отчего душа распускается теплыми лепестками анютиных глазок, а быть может, левкоев или пьяных… то есть мокрых ванек, бальзаминов… «О, палисадник, ты мое спасение, моя неопалимая купина, колыбель моей души, светлой памяти Пандо… Элегия, как мне без тебя и… без нее… Вы мои первичные дух и материя. И пусть она будет счаст… И пусть простит нас с Найдой и Шоком, мы не хотели, мы не умели, мы глупые существа, нам, как и вам, холодно и больно, и мы уже не такие, мы уже ученые. Нас уже промытарила судьба, и теперь мы ясные и чистые в своих помыслах, и все забыто, но все гениально помнится, словно было вот-вот, только что, секунду или полторы назад… И возврата, поверь, не будет, да он и не нужен, поскольку и без фонаря видно, как течет эта славная речка по имени Жизнь, и я вновь войду в нее и обрету, возвращу, найду, утвержу, завоюю, взращу… Посмотришь, все будет не так, как прежде, а будет радужно, светоносно, благотворно, всеприемлемо сердцем и всеми его предсердиями, всеми его клапанами и аортами, словом, будет вечное солнечное утро со всеми вытекающими из этого морально-биологическими последствиями… Аминь! Ей-ей, не вру ничуть! Я есмь возродившаяся из отходов плоть, а потому прими и не отворачивайся. Я только что почистил зубы, привел в порядок остальные части тела, и Артефакт больше не болит, ибо болеть нечему ввиду отсутствия крайней плоти и полнейшего забвения вертикально-горизонтальной эрекции. Твой кактус сейчас, наверное, более и неуклоннее прямостоящ, чем мой никудышный, ослабленный воздержанием и подавленный таблетками Артефакт… Но ведь еще не вечер, и с помощью метахондрий, при правильном и своевременном употреблении антиоксидантов все может измениться в светлую сторону… Отче наш, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет… Да пошел бы ты на ху эн ху! Когда тебя зовешь, ты никогда не проявляешь своей несусветной силы и воли… Небось, где-нибудь на облаках лодырничаешь и занимаешься в свое светлейшее удовольствие мастурбацией. А я тут загибаюсь… И все равно, старина, избавь меня от лукавого и не введи во искушение, ибо нового его напора я просто не выдержу и подохну, не увидев последний заход над заливом…»

Домой он возвращался на собственных ногах. Без копейки в кармане, но полный радужных надежд. И явно необоснованных. А кто виноват? Постбелогорячечный синдром? А кругом ликовал заснеженный, предрождественский мир, в котором было все, кроме П… А когда он вошел в квартиру, послышался голос: «Где ты Пандора моего несчастья я пришел к тебе но не вижу тебя в этом осиротевшем доме не слышу благовонного зова твоего дыхания благоухания орхидеи а слышу только скверный запах объедков где же твоя роза где же твоя любовь освободи меня из тюрьмы моих терзаний» (без знаков препинания). Однако квартира была тщательно убрана, диван застлан, на кухне чистота и порядок, а главное, он увидел четыре живых глаза, которые особенно ярко засветились с его приходом, сигнализируя о полном своем благополучии. Он взял на руки Найду и поздоровался с ней, затем посадил на колени Шока и тоже наговорил ему много ласковых слов. И хвала Медее: в чашках Найды и Шока был насыпан сухой корм и именно тот («Friskies»), который они особенно уважают… Не спорьте, нет на свете ничего блаженнее, чем созерцать хвостато-ушасто-четырехлапое существо, у которого сытые глаза, холодные нос и уши. А что дальше? Он прошел в другую комнату, где мольберт, и поразился ее запустению. Нет, она тоже была приведена в порядок – ни пылинки, ни соринки – однако не порядок оживлял застывшее пространство, отжившее время, сгустки которого навалом лежали на всем сущем… Фотография на стене… Это Пандора в палисаднике сажает георгины. Ишь, чертова модница! В соблазнительном халате, широкополой шляпе, затеняющей лицо. Но это не важно, улыбка все равно угадывается, а губы – в солнечной сетке… Дарий прижался щекой к портрету и заскулил, словно потерянный щенок, и именно в этот момент с неотвратимой чистотой помысла понял всю свою неуместность. Слезоточивая тишина и отчужденность напомнили… Он открыл секцию и вынул из ее нутра фотографию Элегии (в рамке и под стеклом). Крохотная потерянная фигурка, опирающаяся на палочку, в кожаной куртке, беретике – возле лавки, которая соседствует с девясилом. За два года до кончины. Страдалица… С приходом Пандоры портрет Элегии, висевший на стене рядом с его картиной («Первый снегопад»), перекочевал в теснину книжной секции, что обычно делается при любом перевороте… Во всяком случае, при любой смене власти. А что осталось? Пустота и безвластие. Анархия времени и пространства. Экзистенция отсутствующего мгновения. Дарий вышел на кухню и вернулся с гвоздем и молотком. И вскоре справедливость была восстановлена: рядом с портретом Пандоры занял свое законное место портрет пережившей все ужасы болезней Элегии, которая на протяжении многих зим и весен была тяжелым камнем преткновения на пути Пандориной любви… Теперь полное сотворение альянса жен и сожительниц. Отче наш, иже еси на бибиси… Дарий, отступив на два шага назад, слезливо-внимательно всмотрелся в любимые лица и, быть может, впервые за долгие годы осознал, что квадрат гипотенузы любви не всегда равен сумме квадратов катетов здравомыслия… И от осознания этой предельно тривиальной истины сердце у него вновь покрылось ледяной коркой, и в голове запели цикады… Он отвернулся от портретов и отошел к окну. Сквозь тюль его взгляд уткнулся в угол древнего, как неолит, сарая, с поленницей дров, в крыльцо дома, в котором доживали свой век экс-официантки и экс-посудомойки, занесенные после войны в райские кущи Рижского взморья. Две накренившиеся после урагана сосны, несколько почерневших стволов лип, возле которых застыли в апатии мусорные контейнеры… И бельевая веревка… даже две (параллельно друг другу), на которых висели, болтались на ветру подштанники Асафа, простыни, пододеяльники и передники, передники, передники… А за ними, в средней перспективе, грязно белела стена послевоенного дома (экое уныние), сложенного из силикатного кирпича, и весь вид ее говорил о тупике, из которого нет… А вот и Асаф собственной персоной. С корзиной в руках, едва передвигая вечно похмельные ноги, направляется за дровами. Он в каком-то древнем халате, в затрапезной кепке и с неизменным янтарным мундштуком в зубах… Попыхивает дымком и ковыляет так, словно в заднице плавится свинец. Рухлядь, триумфатор убожества и генералиссимус никчемности. Принесет дров и – на бок, до вечерней зорьки, чтобы еще до темноты доковылять до точки, где ему за 50 сантимов вручат втрое разбавленный спирт, который наполовину метиловый и потому для приема внутрь категорически противопоказан. Но только не для Асафа, у которого вместо кишок – спираль луженого пищепровода, до предела загаженного холестериновыми лепешками, колбасными шкурками, чешуей салаки, и стенки которого изрыты не заживающими язвами на фоне начинающего некроза и распада слизистых тканей… Сгорбленная фигура Асафа скрылась за углом, а ему на смену явился Тобик, чей всенощный лай и вой доводили Пандору до… Пес вскочил на крыльцо бабки Фрузы (Себежский район, деревня Шуни), сложился кольцом, но через секунду молнией сорвался с места и понесся кого-то облаивать… Бренное существо, не находящее спутницы жизни, но вечно жаждущее любви и ласки… «Мы, кобели, все такие, – сказал себе Дарий, – мы без любви полное ничто, ничтожество…» Художник внутренне поежился, ибо представил, как до конца дней ему придется созерцать этот дикий заоконный пейзаж. Он взглянул на холст, оставленный им на мольберте. А что он вознамеривался на нем изображать? Увы, страдалец не мог вспомнить… Наверное, наверняка, естественно, безусловно, что и говорить, белая горячка отшибла файлы, заретушировала памятку жизни и теперь все придется начинать с… Он взял карандаш-уголек и нанес первые штрихи… Робкие, ибо мешало дрожание руки, но постепенно, по мере того как в жилах прибавлялось жизненных соков, рука становилась тверже, привкус отчаяния заменялся жаждой собирания ощущений… И вот пожалуйста, прими, боженька, сей скромный труд и возрадуйся сердцем… Но когда в дом вошла Медея и когда взглянула на холст, Дарий понял – произошло какое-то несоответствие.