Хутор Горюшино был, одинок на пять верст кругом. Он затаился на взгорье, зажатый — с одной стороны лесом, с другой — большаком. Оба конца дороги змеиными языками уходили в неизвестные пределы, о существовании которых четырехлетний Ромка лишь смутно догадывался.
Он стоял на краю завора и, не мигая, смотрел вдаль. Взгляд то устремлялся в синие небеса, где преспокойно парили два коршуна, то спускался в залитую золотистым светом лощину, цеплялся за струящийся ручеек стрекоз. Хорошо было Ромке, но вместе с тем и страшновато: только что по большаку пролязгал смердящий выхлопными газами поток из танков, грузовиков, повозок с высокими зелеными бортами. И никто из людей, находящихся в этом потоке, даже не удостоил мальчугана взглядом. Да и чему было дивиться — он представлялся проезжему люду привычной запятой в неряшливой скорописи войны.
Техника вместе с Людьми уже были за поворотом, а в воздухе все еще витали паутинки выхлопных дымков. Они долго блуждали над большаком, пока их не подхватили теплые струи воздуха и не увлекли за собой в ляды.
К Ромке подбежала Тамарка — чернявая девчонка — и, взяв его за помочу, потянула за собой. Грязными в ципках ногами он стал упираться в комья засохшей глины.
У Ромки большие синие глаза, мокрый нос, а под ним — излом заячьей губы. Он не умеет говорить, и вся его речь походит на мычание. У него волчья пасть, и, наверное, поэтому к нему приклеилось второе имя — Волчонок.
Тамарка намного старше своего племянника и потому легко оттащила его от края завора. Ромка от досады тюкнул ее кулаком в зад и как-то кашляюще заплакал. Но когда они зашли в сени, где было сумрачно и пахло прошлогодними вениками, старым лыком, где стоял дух уже вычерпанных до дна бочек, когда-то хранивших в себе огурцы, капусту, солонину, Ромка плакать перестал. Вырвавшись из Тамаркиной руки, сам пошел в хату.
У печки хлопотала мама Оля, как звали ее все на хуторе, — тридцатилетняя смуглолицая женщина. Увидев сына, она поставила в угол ухват и, подцепив оттуда же веник, замахнулась им на Ромку. Он беспомощно прикрылся рукой, и веник на полдороге повернул назад и шлепнулся на свое место, рядом со сковородником и ухватом.
— Иди снедать, — прикрикнула на него мама Оля и подтолкнула к столу.
Ромка на четвереньках пробрался между ног сидящих за столом и по лаптям нашел деда. Правда, есть ему ничуть не хотелось: с самого утра они с Тамаркой обдоили куст еще зеленой смородины, а затем натрескались конского щавеля. Болел живот, но он не жаловался — боялся матери.
Ромка смирно сидел у теплого бока деда и с интересом разглядывал беженцев: Верку, девочку с щербинкой в зубах и всегда смеющимися глазами, ее брата Вадима, живчика, нещадно терзающего задницей лавку, их старшую сестру Сталину, красивую, с печальным лицом девушку.
Городские сидели в ряд и нетерпеливо поглядывали на дымящуюся в центре стола картошку. Но команды навалиться на еду все не поступало, отчего у Вадима началось такое обильное слюноотделение, что он, не выдержав жданок, решил отвоевать свою порцию военной хитростью. Сделав брови домиком, он дико уставился за окно, будто узрел там великое чудо.
— Во птичка какая — гляньте! — воскликнул Вадим и, когда все тоже воззрились в окно, быстро схватил картофелину и засунул ее под рубаху.
На что дед Александр Федорович тертый калач, а и тот попался на птаху. Он, как ребенок, во все глаза таращился за окно, стараясь ухватить глазом небывалое оперение. И только один Ромка, видно, не расслышавший городского, а потому и не среагировавший на его выходку, стал свидетелем обмана и восстал против него. Он затормошил деда за рубаху и что-то залопотал. Его рука взлетела над столом и спикировала в сторону Вадима. А у того уже живот поджаривался. Вот-вот слезы из глаз брызнут, а рот все равно до ушей. Он сорвался с лавки и бросился на выход. В дверях, однако, столкнулся с отцом, Лукой Кардановым, и младшим сыном деда — одноруким Гришкой.
Гришка уселся рядом с Ромкой, и его пустой рукав пугающе лег ему на колени. И перед Ромкой встало недавнее событие: дядя Гриша, когда в хате раздался взрыв, словно ошпаренный побежал к мочилу, куда и опустил обрубок руки. Вслед за ним кинулись все, кто был в доме, в том числе и Ромка, до смерти напуганный случившимся. Больше всего запомнилось, как темная вода с плавающими по ней зелеными лепешечками тины на глазах стала окрашиваться в малиновый цвет…
Дед, перетянув Гришке руку ремнем, отправил его с мамой Олей в Дубраву. После перевязки их препроводили в комендатуру, где и допросили — не партизан ли Гришка и, если нет, то откуда в доме взялся взрыватель? «Нашел на дороге, — врал наученный дедом подросток, — шел по большаку, гляжу — что-то блестит. Поднял, принес домой и стал шилом ковырять отверстие, чтобы устроить мундштук». Но Гриха-то отлично знал, что капсуль потеряли ночевавшие на хуторе партизаны-взрывники. Долго болела рука…
Ромка посмотрел на лицо Гришки, иссеченное мелкими осколками. Больше всего досталось правому глазу, и Ромка запомнил, как мама Оля через куриное перо вдувала в него белый порошок.
