Я видел, как живет Италия - [69]

— Положил в карман семнадцатимиллионную Ленинскую премию — и «поминай как звали».

Несколько недель назад мое внимание привлекла статья о Дольчи в одном парижском еженедельнике. Я позвонил ее автору — он видел Дольчи; не доверять его словам у меня нет никакого основания. Этот человек — настоящий человек. Семнадцать миллионов целиком ушли на различные предприятия, основанные им для помощи беднякам.

— Поезжайте в Партинико и посмотрите, как он живет, — сказал мой парижский коллега в заключение.

Я не колеблюсь между этими «за» и «против», с каким бы пылом они ни произносились. Я за Дольчи. Даже если бы вся его заслуга заключалась лишь в том, что он взял на себя почин; даже если бы она была лишь в том, что он познакомил другие страны с этим распространенным в Италии словом, не имеющим французского эквивалента: nullatenente. Nulla— значит ничего, tenente — владелец, собственник. Словом, ничем не владеющий. Il nullatenente — несчастный на стадии предельного обнищания. Именно этого человека и взял под свою защиту Данило Дольчи.

Уф! Выехав на дорогу, вдыхаю полной грудью. Предместья Палермо красивы и богаты. Глядя на холмы и зеленеющие вершины, обманываешься насчет вида самого города. Первый этап пути — Piana degli Albanesi, Албанское плато. Этнографический островок. Постепенно в обиходе оно было переименовано в Piana dei Greci — Греческое плато. Но Муссолини восстановил историческую правду, впрочем, лишь приблизительную. В действительности речь идет о бывших жителях Морей, то есть Пелопоннеса, южной части Балканского полуострова. Посягательства турок сближали их с албанцами, несмотря на разницу происхождения. Отсюда у них и общий герой — Георгий Кастриот, прозванный Скандербегом. Освободив свою родину, он стал появляться всюду, где возникала необходимость бороться с притязаниями турок. После смерти Скандербега и восстановления ислама из Морей началось массовое бегство. Первая организованная партия эмигрантов переселилась в Пьяна в 1500 году. К ним присоединилось несколько одиночек, уже находившихся в Контессе. Они сохранили родной язык, передавая его из поколения в поколение, свои обычаи и традиции, так как справляли праздники и придерживались православного церковного ритуала; они сохранили мучительную тоску по родной Морее, которую большинство из них не знало. Первого мая, в день поминовения усопших, они еще до сих пор поют:

Прекрасная Морея, которую мы не видели со дня разлуки…[152]

Почва на этих возвышенностях бедна. Сыр, растительное масло, вино, трава. В скудных количествах. Конечно, люди покидают эти места, эмигрируя на полуостров или дальше. По утрам мужчины отправляются на работу, а женщины остаются домовничать. Если их и увидишь в поле во время жатвы, то лишь потому, что они приносят мужчинам еду.

По праздникам эти дамы наряжаются в традиционные костюмы. Поверх красной юбки — цвет албанского национального флага — легкий прозрачный передник темного цвета: траур по Скандербегу. Лиф тоже красный, но блузка с широкими рукавами — белая. Золотые украшения с выгравированным черным орлом; широкий серебряный пояс и медальон с изображением святого. В торжественных случаях они покрываются кружевным шарфом голубого цвета. Зеленое — знак траура… или свадьбы.

Разве бегство в прошлое — удел только тех народов, которые несчастливы?

Пыльные, выжженные солнцем улицы малолюдны. К нашей машине подходит мальчик, разглядывает ее номерной знак и… заговаривает с нами по-французски. Его отец работал шахтером в районе Ланса. Ему было тогда шесть лет, и он ходил во французскую школу. Когда он вырастет большой, то вернется во Францию и будет посылать домой деньги. Как же они очутились в Piana degli Albanesi? Оказывается, его отцу предложили работу в каменоломне. Только подрядчик в один прекрасный день сбежал, не уплатив рабочим. Пока парнишка — ему лет двенадцать-тринадцать — это рассказывает, глаза его становятся грустными и покорными, словно речь идет об одном из тех стихийных бедствий, против которых человек бессилен… Он добавляет фразу, заставившую нас содрогнуться — ведь ее произносит ребенок:

— Во Франции папе тоже однажды не заплатили. Но если там не уплатят, можно перебиться. А здесь у вас не остается ничего другого, как плакать.

Такой крик души, уже известный нам, мы слышим опять почти слово в слово час спустя в единственном в этих местах кафе-ресторане. Рабочие, с которыми мы завязываем беседу, расхваливают «сезон» во Франции. Один из них рассказывает, что в последний раз, когда он там был, ему не заплатили. И все-таки он умоляет:

— Мсье, пожалуйста, замолвите за меня словечко консулу, пусть мне разрешат вернуться во Францию.

Лилла удивляется, что после такого горького опыта у него еще не пропало желание ехать туда. И тут мужчина, малорослый, сморщенный, скрюченный, чтобы негде было разгуляться усталости, повторяет фразу, сказанную до времени состарившимся мальчонкой. Среди рабочих находится также один северянин, он слушает, не участвуя в беседе. Сицилийцы говорят тихо. В их поведении, разговоре сквозит какая-то нерешительность, неуверенность. Они невзрачны в своих драных одеждах, напяленных, несмотря на июньскую жару. Чувствуется, что они с рождения привыкли бояться. Один лишь взгляд на миланца, стоящего рядом с ними, наводит на горестные размышления. Он квалифицированный высокооплачиваемый монтер, приглашенный в Сицилию для установки насосов плотины. Его твердый заработок почти вдвое больше заработка «местных». Кроме того, он получает подъемные, командировочные, а когда его что-нибудь не устраивает, просто-напросто угрожает отъездом. Он высокий, сильный, в рубашке с короткими рукавами, и уже одна манера держать сигарету говорит, что он имеет праве на сигарету, что она — не роскошь, которая ему не по карману. Больше всего меня стесняет взгляд его живых, умных глаз, старающихся поймать взгляд моих. И поняв, зачем я расспрашиваю, на какой-то миг он выражает удивление, потом внезапно омрачается — этот человек тоже почувствовал жалость и возмущение.