Я видел, как живет Италия - [68]

Но что за важность, если один pontefice massimo устранен. Мафия изберет себе другого! Этого места домогаются, и в народе по-прежнему считают, что тот не мужчина, кто не имел дела с правосудием. Одна мать, узнав, что ее сына били, а он не защищался, воскликнула:

— Несчастный! Если ты не отсидишь двадцати лет в тюрьме, пока молод, то когда же еще?

Муссолини воспринимал мафию как ущемление личной власти. Рассказывают, что однажды, когда он посетил какую-то деревню, мэр, сопровождавший дуче, неодобрительно отнесся к необычному скоплению полицейских, выставленных для охраны особы диктатора:

— Пока я тут, вам нечего бояться!

Тогда взбешенный дуче предпринял знаменитую операцию Мори. Единственным ее результатом был рост эмиграции в США. С той поры американское правительство неоднократно выпроваживало нежелательных гостей, в их числе Лаки Лучано. Говорят, что, прижатый в Штатах налогами, он сумел вернуться на родину и обеспечил связь между высадившимися в Сицилии войсками союзников и тогдашним главой мафии доном Калоджеро Виццини. Как бы там ни было, после войны ссыльный репатриант живет не хуже паши в резиденции, охраняемой полицией.

Мафия спекулирует на суеверии и невежестве народа. Она заходит дальше, чем полагают. Чтобы держать в повиновении деревню Монталлегро, мафиозо изготовили нечто вроде деревянного цилиндра, выкрасили его в темно-серый цвет и тайком подняли на возвышающийся над деревней холм. Они распространили слух, будто это пушка, и при малейшей непокорности мафия обстреляет дома. В течение двадцати лет к жителям деревни являлись эмиссары:

— «Госпожа-пушка» проголодалась!

И крестьяне платили.

Можно ли понять жизнь Сицилии без мафии? Как без этой страшной угрозы, нависшей и над бедными, и над богатыми, объяснить тесное соседство здоровой кожи с открытыми ранами, выставленную напоказ роскошь и позорные трущобы, набитые животы и ввалившиеся щеки, эрудитов и неграмотных? Я знаю, что подобные контрасты есть не только здесь. Но в Сицилии они предельно обнажены — до бесстыдства, возмущая и едва не заставляя нас предпочесть ей те общества, где противоречия лицемерно прикрыты, где порок платит дань добродетели[148] Нигде тебя не коробит так, как здесь, где противоположности полярны, вопиющи. Как будто бы вам говорят: вот так; устраивает вас это или нет — цена одна.

Резкие контрасты. Ослепительный свет. Серые камни. Пышные сады. Прохладные тени. Обильно политая, на диво зеленая лужайка. А проедешь сто метров — женщины в черном покорно стоят в очереди у фонтана, чтобы набрать ведро воды. Служащий из аппарата местного самоуправления[149] заверяет меня, что достаточно проложить четыре километра труб и Палермо можно затопить водой. Увы, годами обсуждение этого вопроса сводится к мелочным спорам и бесплодным дискуссиям. Мой собеседник тоже вздыхает:

— Вода для поливки огородов и фруктовых садов, снабжающих рынок, — одно из самых мощных орудий «тех», кто диктует рыночные цены на овощи и фрукты.

В припадке святой ярости он ударяет кулаком по столу и восклицает:

— Кризис в Сицилии — это прежде всего кризис правящих классов!

Накануне мои собеседники утверждали то же самое.

Единственный выход из разногласия между сторонниками интенсивной помощи сельскому хозяйству и сторонниками усиленного финансирования промышленности — выделение средств в первую очередь на общественные работы.

— Вот увидите, к чему это приводит, signore, — круговая порука, саботаж, все, что угодно. Подрядчики — монополисты, увы, всегда одни и те же — нажили себе целое состояние. А выполненные работы уже теперь нуждаются в переделке.

В самом деле, я уже имел случай убедиться в этом — на новой дороге вокруг Агридженте каждые пять-шесть метров попадаются глубокие выбоины; по шоссе, ведущему в Кальтаниссетту, ехать невозможно.

Один служащий сообщает мне данные и цифры, заведомо подтасованные. А когда я ловлю его на обмане, он не спорит, цинично заявляя:

— Тут обращаются миллиардные суммы. Надо все-таки следить за тем, чтобы они не попадали в карманы голодранцев, которые не знают, на что их употребить. Ведь в конце концов, саrо autore[150], на нас возложена историческая миссия.

Прежде чем покинуть этот город, отвращения к которому я не скрывал с самого начала, мне хотелось бы посвятить несколько строк одному человеку — Данило Дольчи. Всякий раз, когда я произносил это имя, мои собеседники усмехались. Это morto di fame[151], жадный до рекламы, аферист, опасный безумец. Приехав в Сицилию с Севера, он утверждал, что политически абсолютно независим, а потом вскрылась его принадлежность к компартии — и сколько добрых людей, которые его поддерживали, помогали ему, материально и советом, было скомпрометировано. По общему мнению, этот мечтатель причинил одно лишь зло. Более того:

— Во что вмешивается он, этот северянин? Как будто бы мы без него не можем обойтись.

Только один человек, сицилиец, вздохнув, сказал:

— Его вина только в том, что он одинок.

Разумеется, я не мог цифру за цифрой проверить данные, сообщенные Данило Дольчи в его «Расследовании в Палермо», но, читая книгу, находил в ней собственные впечатления. Мне было все равно, к какой политической партии он принадлежит. Этого человека возмутило, причем необычайно сильно, то, что и во мне вызвало ужас. Я хотел с ним встретиться; мне отвечали, что он исчез.