Я увезу тебя из города слез - [6]

У нее не было претензий к руководству Центра, она не обижалась на своих коллег, которые со смущенной улыбкой и неоправданным сочувствием встречали ее в коридорах, не страдала оттого, что оказалась среди молодых мальчиков и девочек, у которых все было еще впереди. В сущности, она не могла бы четко сформулировать, что ощущает, вернувшись в родные стены. Она даже не была уверена, что хочет вернуться к той работе, которой занималась. Все происходящее с ней казалось ей игрой. Пусть серьезной, опасной, способной изменить судьбу или вовсе отнять жизнь, но — игрой. Жаклин ничего не могла поделать с этим ощущением. Она перестала воспринимать все, происходящее с ней, всерьез. По большому счету, ей было все равно. Она двигалась по инерции, соблюдала все правила, шаг за шагом безупречно проходила испытания… Но все это казалось ей внешним, искусственным, ненастоящим. Истинные чувства, эмоции, страдания, радости были погребены глубоко в ее душе, которую она не собиралась открывать никому, и себе — в первую очередь.

Видимо, это и почувствовал полковник Николсон — генеральный директор Центра, когда высказывал сомнения своему советнику Вендерсу. Николсон был очень умен и обладал недюжинной интуицией. Он ясно видел, что молодую женщину — одного из самых способных сотрудников конторы — гнетет нечто такое, что всерьез может помешать их делу.

Жаклин шла безо всякой цели. Идти домой, в ту квартиру, которую Центр зарезервировал за ней во время ее отсутствия, не хотелось. Там было пусто, холодно и неуютно. Там были соседи по дому, которые проходили мимо нее, как мимо пустого места, видимо, в ответ на то, что она их совсем не замечала. А она их действительно не замечала. Просто не видела. Она, конечно, фиксировала объекты. Как и полагается профессионалу ее ранга. Но — не более… Жаклин знала, что долго так не выдержит. Либо они дадут ей сверхсложное дело, в котором все внутренние состояния будут вынуждены отойти на второй план, либо… Об альтернативе думать не хотелось. Да и что было тут думать? Она умела смотреть правде в глаза. Двадцать восемь лет — вполне достаточно, чтобы не спрашивать ни у кого позволения, ставить или не ставить точку в своей жизни. Ставить или не ставить точку…

Правда, еще был этот старик…

Бесцельно бродя вечерами по узким улочкам и набережным каналов, она автоматически отметила, что в последнее время он попадается ей гораздо чаще других прохожих. По виду это был обычный амстердамский бездомный, может быть, только одетый чуть почище. Наверное, подумала Жаклин, он тоже не знает, чем убить время, а может быть, его, как и меня, не оставляют мучительные видения прошлого.

Вот и пересекаются наши пути. Два одиноких человека, которых никто не ждет в этом большом и сыром городе…

А несколько дней назад она лицом к лицу столкнулась с ним на набережной. В тот душный вечер ей было как-то особенно невыносимо, и мысль о том, что пора все-таки ставить точку, начинала приобретать в ее мозгу уже вполне отчетливые очертания. Видимо, она настолько отдалась своей тоске, что даже не заметила приближения старика и увидела его только в пяти шагах от себя. Он замедлил шаги, потом остановился и неотрывно смотрел на нее. Она подняла на него глаза, в которых не было ничего, кроме тоски, и… чуть не закричала: взгляд изможденного старика был молодым, пронзительным, всепонимающим. Но и это было не все — этот взгляд с испещренного глубокими морщинами лица вдруг ярко напомнил ей что-то из ее недавнего прошлого, того прошлого, что она пыталась убить в себе, но которое само медленно убивало ее, и это убийство было вернее, чем то, которого она избежала в запертой комнате с четырьмя убийцами-смертниками…

Ей показалось, что старик хочет протянуть к ней руки, но вдруг он резко повернулся и быстро пошел прочь. Его согнутая спина в потертом зеленоватом плаще стремительно удалялась. Потом он свернул с набережной в одну из маленьких улочек и исчез.

Жаклин стояла, пытаясь унять колотившую ее дрожь. Ее тренированное тело стало ватным и отказывалось слушаться. Ей захотелось упасть прямо на эти розоватые плиты под ногами и зарыдать… И лежать и рыдать до тех пор, пока ее сжавшаяся в комок душа не вырвется из этого несчастного тела и не скроется в сумраке амстердамского неба…

Но Жаклин не упала и не зарыдала. Глубоко вздохнув, она подхватила рукой висевшую на плече сумку и побежала за стариком. Позднее она не могла объяснить себе, что заставило ее поступить так. Она даже не была вполне уверена, что все это не было бредом, галлюцинацией…

Та улочка, в которую свернул старик, была пустынна, но от нее отходили несколько переулков, и в одном из них она увидела его — старик входил в подъезд небольшого двухэтажного дома, построенного, наверно, в самом начале века.

Вблизи дом казался мрачным. Темные стены, стершиеся ступени крыльца, узкие окна за глухими шторами, из-за которых в сумрак переулка тревожно пробивается свет. Дверь подъезда заперта. Но она обязательно должна увидеть старика прямо сейчас!

…Тяжелая дверь открывается медленно и совершенно беззвучно, как во сне. За ней стоит узкоглазый мальчик лет пятнадцати в восточном костюме. Почтительно поклонившись, он пропускает Жаклин. Она поднимается по лестнице, в душном воздухе стоит тяжелый одуряющий запах каких-то благовоний, от которого у нее начинает кружиться голова.