Я унес Россию. Апология русской эмиграции - [23]

Помню, как пришел в «НРК» только что приехавший из Советской России Владислав Ходасевич. Он был страшно худ, с неприятным лицом вроде голого черепа и с довольно длинными волосами. С Ященко они были хороши еще по Москве, по каким-то литературным сборищам у Брюсова. Встретились очень дружественно, разговор пошел о том о сем, потом, помню, Ходасевич говорит: «А знаете, Александр Семенович, я кажется опять сделал глупость». — «Какую?» — «Да вот женился опять». — «На ком же?» — «Да на поэтессе на одной, начинающей. Мы как-нибудь зайдем вместе». И пришли. «Поэтесса» была малоприятным, толстоватым существом с довольно злым лицом. Просидела не вымолвив ни слова.

Ходасевич заходил часто в «НКР». Один раз он меня крайне удивил, сказав Ященке: «Александр Семенович, только пожалуйста, если будут у вас рецензии о моих книгах, чтобы никаких неприятных резкостей. Я же ведь хочу возвращаться». Ходасевич всерьез хотел вернуться в РСФСР, но из этого, помимо его воли, ничего не вышло. В Москве его разнес как «врага народа» какой-то казенный критик, а потом сам Лев Давыдович Робеспьер отозвался о Ходасевиче крайне презрительно. Так что, к счастью для русской поэзии (и для самого Ходасевича), положение в смысле «вернуться» пошатнулось. Вместо РСФСР Ходасевич из Берлина ездил по Германии, по Италии, а потом завалился гостить к Горькому в Сорренто, откуда в 1925 году — в Париж. И там, став настоящим эмигрантом, Ходасевич дал русской поэзии прекрасную «Европейскую ночь», а русской прозе — «Державина» и «Некрополь».

Очень часто в «НКР» приходил Алексей Толстой, переехавший в Берлин из Парижа. С Яшенко они были старые, неразрывные друзья. Толстой называл Яшенко Сандро, а Ященко его — Алешка иль Алексей. Душевно, натурно они были очень схожи, оба циники, оба «жильцы». Все, что Бунин в «Воспоминаниях» пишет о Толстом — «Третий Толстой», — верно. С Толстым в Берлине я довольно часто встречался, бывал у него и на Курфюрстендамм, и на Бельцигерштрассе. Надо сказать, художественно талантлив Толстой был необычайно. Во всем — в писании, в разговоре, в анекдотах. Но в этом барине никакой тяги к какой бы то ни было духовности не ночевало. Напротив, при внешнем барском облике, тяга была к самому густопсовому мещанству, а иногда и к хамоватости. Бунин верно отмечает Алешкину страсть к шелковым рубахам, роскошным галстукам, к каким-то невероятным английским рыжим ботинкам. А также — к вкусной еде, дорогому вину, ко всякому «полному комфорту». Помню, Толстой, рассказывая что-то смешное Ященке, сам говорил: «Признаюсь, Сандро, люблю „легкую и изящную жизнь“ (это он произносил в нос, изображая фата), для хорошей жизни и сподличать могу…» — и он заразительно-приятно хохотал барским баритоном.

«Дольче вита» могла с Толстым сделать все что угодно. Тут он и рискнул вернуться в РСФСР, и халтурил там без стыда и совести, и даже лжесвидетельствовал перед всем миром, покрывая своей подписью чудовищное убийство Сталиным тысяч польских офицеров в Катыни. Je m’en fous — было любимой присказкой Толстого в разных трудностях жизни. Переводить по-русски его присказку не решаюсь — весьма нецензурна. Помню, как-то мы с Яшенко шли по Курфюрстендамм к нашей редакции на Аугсбургерштрассе. Навстречу — Толстой. Ященко, смеясь, говорит: «Ну что, Алешка, выкинули тебя за „Накануне“ из Союза писателей и журналистов?». Толстой (он всегда был немножко актер, и хороший актер) удивленно уставился на Яшенко, будто даже не понимая, о чем тот говорит. Потом харкнул-плюнул на тротуар, проговорив: «Je m’en fous. Да что такое вся эта эмиграция?.. Это, Сандро, пердю монокль — и только…» Свое самарско-французское изобретение — perdu monocle — Толстой употреблял часто с самыми разными оттенками.

Как-то в редакции Ященко рассказал мне мелкий смешной эпизод из его дружбы с Толстым. Толстой собирал трубки, это была страсть. Ященко — тоже. У Толстого была какая-то трубка «Донхилл», которая нравилась Ященко, и Ященко наконец ее выпросил. В слабую минуту Алешка дал, но потом затосковал. И вот, говорит Ященко, как-то утром вдруг приходит ко мне Алешка ни свет ни заря. Я еще в постели. Вижу — начинает он по сторонам зыркать, я сразу сообразил, зачем он пришел. И только успел я вскочить с постели, как Алешка бросился к этой трубке. Но я, говорит, успел ее у него вырвать.

В Берлине Толстой издал много своих книг. Он был необычайно трудолюбив, работал каждое утро, писал сразу на пишущей машинке, потом редактировал и переписывал. Ященко говорил, что Толстой при работе повязывал голову «ментоловыми компрессами». Здесь он переиздал три тома прежних вещей («Хромой барин», «Лихие годы» и другие), издал «Избранные сочинения», «Повесть о многих превосходных вещах», «Хождение по мукам» (Ч. 1), «Аэлита», «Рукопись, найденная среди мусора под кроватью», «День Петра», «Лунная сырость», «Утоли моя печали», «Китайские тени», «Любовь — книга золотая», «Горький цвет», «Нисхождение и преображение» и другие.

Расскажу, как в «НРК» Ященко мирил Толстого с Эренбургом. Эренбург бывал у нас часто. Я тогда с ним был в хороших отношениях. Встречался и в Прагердиле на Прагерплац, где он жил наверху в пансионе с женой Любовью Михайловной. Иногда бывали вместе в ресторане. Тогда Эренбург был совсем не то, что много позднее. Это был Эренбург «Хулио Хуренито». Этот роман он тогда закончил. Напомню о «Хуренито» хотя бы одной цитатой: «После длинных раздумий Хуренито решил — это было 17 сентября 1912 года — что культура — зло и с ней надлежит всячески бороться, но не жалкими ножами пастухов Сапаты, а ею же вырабатываемыми орудиями. Надо не нападать на нее, но всячески холить ее язвы, расползающиеся и готовые пожрать полугнилое тело. Таким образом, этот день является датой постижения Хуренито своей миссии — быть великим провокатором».