Рисунок сегодняшнего дня подобен съемке — «крупным планом». В литературе же отчетливо то, что снято «с расстояния». Поэтому моя книга — может быть — и не для современников. Преодолевая денную перспективу, через их головы, я хочу говорить с далеким читателем и обращаюсь к нему так.
Если вы любите домашний уют и мягкий диван — вы поступили прекрасно, не родившись моим сверстником. Но если вы любитель гроз — грустите. Родившиеся под конец столетия, мы только детство прожили тихо. Остальное было рискованным путешествием.
По географии Янчина в школах мы изучали Россию. Но России не знали. Наше поколенье узнало ее, когда шло по ней вдоль и поперек, суммой верст покрывая суворовские переходы. Жаль, что шло оно с трехлинейками. По России хорошо бы пройти с блокнотом. Да ничего не поделаешь — нашему поколению было так написано на роду.
Мои сверстники могут писать интересные воспоминанья. Думаю, что рассказы этой книги — не из скучных. Тем более что в моем путешествии судьба увела меня за границу родины. И бог весть чем кончился б мой вояж, если б я вдруг не захотел — вздохнув — остановиться.
Экспонат педагогического музея. Вот как все началось.
В 1916 году проездом на мировую войну-я полюбил Киев. Мы сидели на высокой террасе Купеческого сада. Внизу был — Днепр. Наверху — небо. Мы были по 20 лет, сильные, веселые, в хаки, с шашками, наганными кобурами. И были уверены, как 2Х2=4, что скоро умрем в грязных, осыпающихся окопах. Поэтому — не только пили стопками водку, но и ели рябчиков. А под нами шевелился серебряной чешуей рыбы Днепр. «Чуден Днепр при тихой погоде». И смеялся кругом — золотой город.
В этот день — я полюбил Киев. О, если б я подозревал, что именно в прекрасном — чужом мне — Киеве через два года так зловеще повернется моя судьба. Но люди не умеют «подозревать» даже завтрашний день. На войну уходил эшелон вечером. До вечера я пил водку и ласкал Киев глазами, как прекрасную женщину. Я люблю города.
Ночью с темных платформ под сигналы горниста мы уходили в Галицию: «участвовать в боях и походах против Австро-Венгрии». Так стояло в моем послужном списке. Но когда по галицийским шоссе в истерической панике жабами прыгали полковые повозки, заткнутый в простреленную шинель, сгинул послужной список. Вывернулась повозка на повороте. А через год исчезла Австро-Венгрия, вывернувшись повозкой на повороте истории.
Я увидал вторично Киев в 1918 году. Шел по улицам такой же «красивый двадцатидвухлетний». Но никто из встречных не знал, что я пережил за два года. Оператор души крутил батальную фильму. Показывая — юго-западный фронт, бои, походы. Румынский фронт — походы, бои. Бешеное галицийское бегство. Огненный фронт, поднявший штыки в небо. И время гражданской войны, о котором я успел рассказать в «Ледяном походе».
Да, я был молод. А у молодости — короб желаний. Но в моем коробе — было только одно: пусть никто не стреляет. Я хотел этого всем телом. По России же шли, сдвигаясь к последнему бою, две стены: красных и белых.
Я ушел от белых с ненавистью. Красные были далеки и непонятны. И в России 1918 года — мне не оказывалось места.
Ища покоя, я прибежал в Киев. Но рассчитал плохо. Здесь сидел — гетман[1]. Не важно, что был он — глупее борзого. Важно, что был он — гетман. И не успел я заживить растертые ноги, как мобилизован под угрозой расстрела. И вот — в дружине по охране города — я стою на посту против наступающих на Киев сечевиков Петлюры[2].
Между гетманом, скоро павшим, и Петлюрой, убитым на улице Парижа, была разница. В уме. Петлюра — умнее. В крови. У Петлюры кровь — крепче. Но какое же мне до этого дело? Заблудившись в пространстве меж красными и белыми, я захотел невыполнимого. 22 лет от роду, в России 18-го года — быть вне гражданской войны. И вот я — в весельи украинской оперетки.
Стоя ночами на часах, я слышал тогда, как стреляла «Россия 1918 года». Она стреляла и по делу и зря. Россия отстреливалась за 300 лет. И гул стрельбы ее окутывал мир дымом.
Вы никогда не услышите этого гула, читатель. Он стоял в ушах не одного Александра Блока. Я его слышал из Киева. И мне было жутко. Потому что этот гул был вне меня.
Я должен сказать о «насыщаемости выстрелами».
Когда 20-летним мальчиком я сел в окопы юго-западного фронта и услыхал впервые стук винтовок, пулеметные очереди и разрывы бризантных снарядов — это подействовало великолепно. Хотелось вылезть, на глазах у всех идти поверху, не обращая внимания на пули, весело насвистывая и любуясь прекрасными бело-розовыми облачками шрапнелей. Я никак не понимал, почему земляк Сенька Новогородцев, капитан всех наград, видавший всякие виды, — от каждого выстрела дрожит дрожмя, пьет водку и шепчет, что убежит с фронта.
Но — все на свете относительно. И — требует эмпирического изучения. От 1916 до 1918 прошло 2 года. Пусть в 1918 году я не дрожал, как Сенька, дрожмя. Зато я чувствовал с необычайной ясностью, что выстрелов сделано для меня достаточно. Человек может выстрелами быть «насыщен». И если кто-нибудь захочет в теории «насыщаемости выстрелами» убедиться, то предлагаю ему проверить это «опытно». Только к теории делаю следующее примечание: выстрелы слушаются не с третьего этажа, не из штаба и не по телефону, а в непосредственной близости, так — чтобы даже пыльцу от пуль вокруг себя видеть. Тогда моя теория оказывается безупречной.
