Я унес Россию. Апология русской эмиграции - [25]

— Вас не тянет броситься? Вот так (младенческая улыбка…) кувыркнуться?

Честно отвечаю, что не только не тянет, а от одной мысли мутит.

— Ах! Как странно! А я, я оторвать своих ног не могу от пустоты! Вот так, — сгибается под прямым углом, распластывая руки… — И еще лучше (обратный изгиб, отлив волос) вот так…»

Страшный «потрясатель основ российской империи», славословящий буревую стихию революции, скиф, «левый эсер», Белый в Берлине, увидав у Марины Цветаевой на столе фотографию царской семьи, схватил ее, говоря: «Какие милые… милые, милые, милые!., люблю тот мир…»

В Берлине тогда Белый был в особо взвинченном и трагическом душевном состоянии. Прежде всего он сам не знал, возвращаться ему в РСФСР иль оставаться в эмиграции. В припадке душевной и духовной затормошенности (это его выражение) он вызвал тогда из Швейцарии свою жену Асю Тургеневу, антропософку, рьяную последовательницу Рудольфа Штейнера, «доктора», как раздраженно Белый называл его впоследствии. Правда, Тургенева где-то напечатала, что никогда «женой Белого» не была, что это все создало воображение Белого, но в Берлин приехала, и их встреча обернулась для Белого пущей трагедией. Ася в Берлине увлеклась совсем уж не антропософом «ни с какой стороны», поэтом-имажинистом А. Кусиковым, тогда приехавшим из Москвы, ни на Штейнера, ни на Белого вовсе не похожим. Так, встреча с Асей лишь усилила неуравновешенность Белого.

Выразилось это странно: в сумасшедшем увлечении танцами. Тогда в Берлине в любой пивной молодежь танцевала шибер, яву, джимми — это все прародители рок-энд-ролла. И Белый на старости пустился в отчаянный пляс — по пивным, по танцулькам. Он, конечно, подвел под это некую «философическую» мистику, так что Марина Цветаева назвала танцы Белого «христопляской». По-моему же, это было просто обыкновенное несчастье необыкновенного человека. Я, слава Богу, не видел танцующего Белого. И не жалею. Те, кто его танцы видели, говорили, что это было весьма тягостное зрелище.

И в то же время Белый в Берлине очень много работал: он выпустил новые редакции своих знаменитых романов «Петербург», «Серебряный голубь» и «Глоссалолию. Поэму звуков» (правильно — «Глоссолалия». Ред.) в русском издательстве «Эпоха». В издательстве «Геликон» — «Записки чудака», «Путевые заметки», в парижских «Современных записках» опубликовал «Преступление Николая Летаева», выпустил несколько стихотворных сборников: «После разлуки», «Стихи о России», толстый том своих старых стихотворений и замечательную поэму «Первое свидание» (в издательстве «Слово»), опубликовал и множество статей, всегда двоящихся, как, например, «Культура в современной России» («НРК» № 1): «Культурная жизнь современной России представляет собой пеструю смесь противоречий и крайностей; красота переплетается с безобразием, головные утопии с конкретнейшими достижениями в области искусства, забота о куске хлеба, одежде, дровах переплетается с мыслями о Вечности и Гробе; смерть и воскресение, гибель и рождение новой культуры — все это столкнуто…»

Как-то раз мы вместе с Белым вышли из редакции «НКР», жили мы примерно в одном районе, недалеко от Викториа-Луизенплац. На Тауенцинштрассе Белый показал мне кивком головы на какого-то седовласого немца в черной крылатке, проговорив: «Взгляните, настоящий рыцарь Тогенбург!» Мне пришлось «более-менее» согласиться. Когда мы дошли до дома Белого, он неожиданно проговорил: «Зайдемте ко мне, я хочу подарить вам мои книги!» Я поблагодарил. Мы поднялись в какой-то пансион. Комната Белого была завалена книгами. «Что вы хотите, чтоб я вам подарил?» Я не был скромен, взял два тома «Петербурга» и «Серебряного голубя». Белый присел к столу и надписал по-русски преувеличенно: «Дорогому и т. д.», хотя никаким «дорогим» я ему не был, но русские писатели (в противоположность иностранным) любят такие гиперболы. Я поблагодарил и вскоре ушел, ибо видел, что этот «жест» не должен длиться. Жалею, что книги Белого пропали; я их (вместе с другими ценными) дал «в залог» в Тургеневскую библиотеку в Париже, ибо денег у меня не было. А во время войны вступившие в Париж немцы увезли всю библиотеку в Германию, и она погибла там при бомбежке^{8}. А была замечательная, основанная еще И. С. Тургеневым.

В Берлине Белый выступал несколько раз с публичными докладами. Публики всегда было много. Но когда Белый касался политических вопросов, начиналась несусветная какафония. Он готов был и проклинать большевиков и восславлять. И ничего понять толком было нельзя. И все, думаю, потому, что он сам не знал, куда же ему, Андрею Белому, в этой мировой катастрофе деваться?

Россия, Россия, Россия,

Безумствуй, сжигая меня!

Она его и сожгла. По-моему, Белый был безволен как ребенок, как юрод. Он умолял Марину Цветаеву, уехавшую из Берлина в Прагу, устроить ему там правительственную стипендию для дальнейшей литературной работы. И как это ни странно, сама столь непрактичная, Марина через кого-то устроила Белому и квартиру, и стипендию и с радостью послала ему телеграмму. Но телеграмма опоздала: в этот день Белый уехал… в Москву. Его «убедила» приехавшая в Берлин из Москвы Клавдия Васильева, старый друг по антропософским увлечениям, ставшая в Советской России его женой. Конечно, большевицкой Москве Белый вовсе не нужен, даже обременителен (антропософов большевики всех пересажали в тюрьмы и концлагеря). Но