Я, Дрейфус - [41]

— Как они посмели! — Я почти вопил.

— Это очень существенная улика, — сказал Саймон. — Она указывает прямиком на вас.

— Чушь, — сказал я. — Одного этого недостаточно.

— Есть еще кое-что, — сказал Саймон, — но у меня пока что не было времени узнать подробности. Мне только сказали, что кто-то из ваших учеников дал показания против вас и представил доказательства. Показаний я еще не читал, но подозреваю, что они могут вас погубить.

Не знаю почему, но в тот момент я почувствовал, что Саймон не годится в мои защитники. Он не слишком рвался доказывать мою невиновность, и его пессимизм меня настораживал. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что зря не прислушался к своим предчувствиям.

Мне вдруг стало плохо. Я буквально почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Саймон налил мне воды. Вокруг меня сгущался мрак.

— Когда вы увидите эти показания? — спросил я.

— Я буду изучать их несколько дней, пока готовлюсь к защите. А вы утром должны предстать перед мировым судом. Я буду там с вами. Вам предъявят обвинение в убийстве, спросят, признаете ли вы себя виновным. Вы ответите: «Не признаю». Далее вам назначат заключение под стражу, и, возможно, дело отправят в Центральный уголовный суд.

— Саймон, — сказал я, не веря собственным ушам, — вы же мой друг.

— И останусь таковым, — сказал Саймон. Он встал. — Я должен спросить вас об одной вещи. Это просто формальность.

— Понимаю, Саймон, — сказал я. — Совершил ли я это преступление? Ответ — нет. Безусловно, нет. Так что вы можете защищать меня с чистой совестью.

— Благодарю вас, друг, — сказал он.

Меня отвели обратно в камеру, выдали поднос с так называемым обедом. Должно быть, я снова заснул, потому что, когда охранник принес ужин, хотя было еще светло, он ехидно пожелал мне спокойной ночи. Я думал, что не засну, и пожалел, что мне нечего почитать. Но, к моему удивлению, меня снова свалила усталость, усталость, порожденная отчаянием и тревогой. И — глубочайшей горечью. Я оплакивал Джорджа, проклинал того, кто лишил его жизни, проклинал вдвойне за то, в каком месте он решил его закопать.

Проснулся я от пения птиц, но той радости, которую я испытывал, когда слушал его в собственной кровати, оно мне не доставило. Меня впервые пронзила мысль: возможно, этот день надолго останется последним днем моей свободы. Охранник принес завтрак, а вместе с ним костюм и туалетные принадлежности, и когда я поел, он отвел меня в уборную, где под его присмотром я умылся, побрился и оделся.

В мировой суд из полицейского участка вел туннель, поэтому на улицу мне выходить не пришлось. Но даже изнутри я слышал, как шумит толпа. Шум был враждебный, так шумит толпа, готовая к самосуду, и я испугался. На меня снова надели наручники и ввели в зал. Вдруг оказавшись на свету, я чуть не ослеп и поначалу не мог разглядеть никаких лиц, но постепенно привык и понял, что зал набит до отказа. Я пытался отыскать Люси и Мэтью, но не смог. Судья и два заседателя заняли свои места.

— Заключенный, встаньте, — сказал кто-то.

Я послушно поднялся и, заметив в первом ряду нескольких своих учеников, удивился: это кто же разрешил им пропускать занятия? Я догадывался, что уже не считаюсь главой школы, и не мог удержаться от мысли, что, видимо, разрешение им дал Эклз. За ними я разглядел Люси и Мэтью и подумал, что они пришли забрать меня домой.

— Сэр Альфред Дрейфус, — сказал судья, — вы обвиняетесь в убийстве Джорджа Тилбери. — Признаете ли вы себя виновным?

— Не признаю, ваша честь, — сказал я, как меня и учили.

Во всяком случае, я говорил правду. Саймон попросил освободить меня под залог, но в этом, как он и предполагал, ему отказали. Против меня были, по-видимому, такие веские доказательства, что судья опасался, как бы я не скрылся. Меня приговорили к предварительному заключению — до слушаний в уголовном суде. После чего меня увели. Я оглянулся на Люси и Мэтью, и Люси послала мне воздушный поцелуй. Мэтью что-то произнес одними губами, мне показалось: «Держись». На меня вновь надели наручники и подвели к двери на улицу. Не спросив моего разрешения, мне накинули на голову одеяло, с двух сторон меня подхватили чьи-то крепкие руки, и я вдруг оказался на свежем воздухе. До поджидавшего нас фургона было несколько шагов, но я успел услышать свист и крики: «Убийца!» И пока фургон отъезжал, крики продолжались, кто-то стучал в его стенку. Меня обвинили в убийстве. Я еще не предстал перед судом. Меня не признали виновным. Однако толпа уже все решила.

Их приговор был порожден слухами. Слухами о том, что я еврей. Тогда я не мог понять, откуда это идет. Теперь я знаю, что один из людей Эклза бросил это слово в толпу, оно взорвалось, и, словно безумное пламя, охватило это скопище людей.

Свою злобу они выплеснули на стекло и камни. Той ночью ближайшую синагогу — до нее было километров двадцать — подожгли, и она частично сгорела. А еврейское кладбище неподалеку пострадало от вандалов. На надгробьях появились намалеванные краской свастики.

Я не знаю, в какую тюрьму меня отвезли. Знаю только, что не в эту. Она была где-то в предместьях Лондона, думаю, ее использовали как место временного заключения, потому что тюрьмы были переполнены.