Я, Дрейфус - [43]

— Идите же, — сказал один из охранников.

Сказал вполне дружелюбно, и я — выбора не было — послушался. Но когда мы поднимались по лестнице, я снова запнулся. Меня всего, с ног до головы, колотило от страха. Меня снова схватили покрепче, на этот раз более жестко, и чуть ли не протащили наверх, к возвышению, где стояла скамья подсудимых. Появление мое было неудачным. Я явно не хотел входить, одно это уже говорило о моей виновности, и не раз отрепетированное заявление прозвучит неубедительно. Заняв место на скамье, я расправил плечи, но понимал: сколько я ни демонстрируй свою невиновность, впечатление от моего неловкого появления уже не исправишь. Я уставился на поручень перед скамьей. Перевести взгляд я не решался. Не доверял своему лицу. Боялся, что его выражения я контролировать не смогу. Уголком глаза я видел зал заседаний, места для публики и море незнакомых лиц. Мне не хотелось встречаться взглядом ни с кем из знакомых. Так и тянуло зажмуриться — как в детстве, когда думаешь, что так тебя не увидят. Заметив, что все встали, я догадался, что вошел судья, но сам так и смотрел на поручень. Не осмеливался даже оглядеться. Смущенный вид, опущенный взгляд красноречиво говорили о том, что мне стыдно, что я раскаиваюсь. Но я ничего подобного не испытывал, и причин для этого у меня не было. Так что я выпрямился и посмотрел на судью, затем на секретаря суда, который зачитывал предъявление обвинения.

— Сэр Альфред Бенджамин Дрейфус, — провозгласил он на весь зал мое имя.

Я с облегчением услышал, что меня титулуют, но радость тут же была подпорчена: я услышал свое второе имя, я его обычно опускал и почти позабыл о нем. Бенджамин. На иврите это значит «сын моей правой руки». Красивое имя, подумал я, но уж безусловно еврейское. Имя «Альфред» — это «считайте меня своим», а вот с Бенджамином успеха не добьешься. Меня так и подмывало посмотреть на присяжных, увидеть их реакцию, но я боялся, что лицо меня выдаст.

Голос секретаря суда прервал мои размышления, и мне пришлось выслушать обвинение.

— Вы обвиняетесь в том, что четвертого апреля сего года или около того дня убили Джорджа Генри Тилбери. Вы признаете себя виновным или нет?

У меня словно язык отсох. Говорят, чем больше тренируешься, тем легче. Это не так. Господь свидетель, я тренировался, как мог. Но слова куда-то улетучились. Испарились из моего сознания и даже, опасался я, из сердца. Обвинение было столь абсурдным, что опровергать его казалось бесполезным. Секретарь снова повторил вопрос, и опять я не мог произнести ни слова. Я взглянул на Саймона: он смотрел на меня озадаченно. А потом, как суфлер, попытался одними губами подсказать нужное слово. «Не признаю, — произнес я вслед за Саймоном и снова повторил: — Не признаю», чтобы дважды ответить на дважды заданный вопрос. Я понимал, что сам себе все порчу. И мое робкое появление, и моя задержка с ответом — все это не свидетельствовало в мою пользу. Я заметил, как Саймон утер лоб. Я его подвел.

Секретарь суда, исполнив все, что следовало, со мной, обратился к присяжным. Я был рад возможности наконец взглянуть на них — я понимал, что сейчас они на меня смотреть не будут, потому что сосредоточены на указаниях, которые дает им секретарь. Все они были довольно мрачны, понимали, какая тяжелая ответственность на них возложена. Увидев среди них двух чернокожих, мужчину и женщину, я обрадовался, их присутствие вселяло в меня некоторую надежду. Их народ ведь тоже преследовали — так повелось с тех пор, когда белая раса стала расой власти. В каком-то смысле, думал я, удел чернокожих тяжелее, потому что они, в отличие от евреев, никак не могут «сойти за своих». Изучая присяжных, я слушал, что говорит секретарь.

— Господа присяжные, — сказал он, — человек на скамье подсудимых обвиняется в убийстве Джорджа Генри Тилбери, случившемся примерно четвертого апреля сего года. Он заявил, что считает себя невиновным. Вам предстоит решить, услышав все доказательства, виновен он или нет.

В конце его короткой речи все они посмотрели на меня, и я отвернулся, хотя понимал, что так делать не надо, и мне было жаль Саймона: я только усложнял ему работу. Мне сказали, что я могу сесть, за что я был благодарен — я устал, страх меня измотал. Я смотрел, как поднимается со своего места прокурор. Делал он это медленно. Не то чтобы ему было трудно встать. Он специально не торопился. Он именно что не вставал, а поднимался — как пристало человеку, облеченному его должностью и властью, и все это время он не спускал глаз с меня. На сей раз я не отвернулся. Я смотрел на него с вызовом. Возможно, и это было ошибкой, но мне казалось, что бы я ни делал и как бы себя ни вел, все истолкуют не в мою пользу. И меня снова охватило ощущение беспомощности, плечи мои поникли — при таком настроении иначе и быть не могло.

Наконец поднявшись, прокурор так же неспешно принял удобную позу. Я не видел его ног, но предположил, что он их слегка расставил, потому что перед тем, как заговорить, он качнулся сначала вправо, к присяжным, затем влево, в сторону судьи, а потом замер посредине, уставившись глазами-бусинками на меня. Я начинал его ненавидеть.