Я, Дрейфус - [42]

Это было время ожидания, и я смирился. Потому что все еще жил надеждой. Я не мог даже вообразить, какие доказательства моей вины могут предъявить. Но люди за стенами тюрьмы уже вынесли свой приговор. Мэтью, как я слышал, сократили на работе, выплатив ему приличную компенсацию. Люси и детям пришлось съехать из дома при школе. Имя «Дрейфус» уже стало проклятым. Место, где было закопано тело Джорджа, притягивало любопытных, к домику родителей подкатывали одна за другой машины, из которых вываливались зеваки. Для туристов наша деревенька теперь стала такой же популярной, как Кентерберийский собор.

Но то, что вандалы сделали с местом последнего упокоения моих родителей, разбило мне сердце, и этого я никогда не прощу. Хоть их и защищал Иисус, с их надгробьями обошлись не лучше, чем с надгробьями их соплеменников, похороненных по Моисееву закону. Их тоже расписали свастиками, и оберегающую длань Иисуса отрубили по локоть. И в качестве финального штриха место раны на камне замазали красной краской.

Ложь, в которой мои отец и мать прожили всю жизнь, теперь окончательно стала явной.

Часть третья

22

Я отвлекаюсь. Я откладываю на потом. Мысли мои блуждают, рука набрасывает жуткие картинки моего суда. Я обманываю себя, предполагая, что рисунок обозначит сцену, которую я сейчас должен описать, что так слова польются легче. Я расставляю декорации, чтобы понимать, где я сейчас. Но я сам себя ввожу в заблуждение. Я точно знаю, где я, знаю и почему я здесь, как это ни ужасно. И тем не менее я расставляю декорации. И не только. Я должен одеться соответственно роли. Я надеваю костюм, который Мэтью принес мне в тюрьму. Я должен выглядеть прилично. А главное, я должен выглядеть невиновным. Но, Господи Боже мой, я и так невиновен, в костюме или без костюма. Я должен говорить громко и четко, чтобы передать залу свою веру в себя. Поэтому, расхаживая по камере, я тренируюсь: «Не признаю, ваша честь», а потом задумываюсь: зачем же я заявляю о своей невиновности, если ни у кого нет никаких причин меня обвинять. Тем не менее я должен смотреть на присяжных без страха, и я отрабатываю этот взгляд, смотря на четыре пустые стены.

Я готовлюсь к суду. Я расставляю декорации. Я подбираю реквизит. Я одеваюсь к спектаклю, размечаю мизансцены, которые вообще ни к чему не привязаны. Занимаюсь чем угодно, лишь бы не облекать все в слова, их я не могу найти. Поэтому, чтобы еще потянуть время, я включаю радио. И слышу об очередном террористе-смертнике, подорвавшем себя в Тель-Авиве. Погибло еще четыре человека, бессчетное количество раненых. Среди них много детей. И вдруг я перестаю себя жалеть.

Хватит заниматься чепухой, хватит отвлекаться. Я беру ручку, крепко сжимаю ее, понимая, как ей хочется выскользнуть. Но я подчиняю ее себе и начинаю искать слова, которые так опасливо попрятались.

Они пришли ко мне, когда на тюремных часах пробило восемь, и я вспомнил, как не так давно тот же колокол пробил, когда повесили несчастного заключенного, который тоже вполне мог быть невиновен. Меня бросило в дрожь. Поднос с завтраком унесли нетронутым. Когда я брился, за мной наблюдали. Брился я ежедневно, но редко смотрел на себя в зеркало. Однако в то утро я внимательно себя рассмотрел и впервые в жизни заметил, какая еврейская у меня внешность. Почему именно в это самое утро я заметил в себе черты, на которые всю жизнь не обращал внимания, надеясь, что и окружающие поступят так же? А если бы я всегда ходил в маске, меня все равно видели бы насквозь? Ноги у меня тоже еврейские? А руки? Эти мысли меня беспокоили. И именно в то утро я понял, почему. Они просто отражали смысл суда надо мной, были сутью моего приговора. Надев на себя костюм невиновного, я закончил свои приготовления.

В фургоне я заметил традиционное одеяло, и подумал: кого оно скрывало до меня, все ли еще оно пахнет его виной или невиновностью? Когда фургон подъехал к зданию суда, гул толпы оповестил меня о моем приговоре, и я был рад укрывшему меня одеялу. В здание я вошел, спотыкаясь, как человек виновный.

Некоторое время мне пришлось ждать в камере в подвале. Саймон был уже там, он снова перечислил предъявленные мне обвинения. Он много улыбался, даже несколько раз пошутил, но я понимал, что так он пытается скрыть свой пессимизм. Он снова прорепетировал со мной мое «Не признаю», и теперь, когда я его повторял, оно казалось мне совершенно бессмысленным. И дальше я репетировать отказался. Мы посидели молча. Саймон, похоже, уже и не знал, что мне посоветовать, и мы оба обрадовались, когда за мной наконец пришли охранники.

— Увидимся в зале суда, — сказал он, хотя другого варианта и не было.

Я стоял между двумя охранниками, каждый держал меня под локоть. Я заметил, что держали они меня осторожно, и подумал, что они, быть может, на моей стороне. В отчаянии человек хватается за любую соломинку. Перед нами был длинный и узкий коридор. В конце его, разглядел я, начиналась лестница. Я понимал, что она ведет в зал суда и к скамье подсудимых, где я услышу приговор, и вдруг эти ступени показались мне ступенями на эшафот, и я от ужаса запнулся. Руки охранников крепче сжали мои локти.