Я человек эпохи Миннезанга - [41]

телеграммой. Оперсводкой.

Даже горем от ума!

Ну, а тщетный опыт нажит,

и умелость губы вяжет,

как японская хурма.

Будь учтив и благодарен.

Этот мир тебе подарен,

так напрасно не ропщи.

Человек, увы, не вечен:

будь хотя бы человечен.

Ну, а впрочем, не взыщи.

Распахни глаза пошире:

бездна счастья в этом мире

под плафоном кружевным,

под угрюмым финским небом,

где так щедро пахнет хлебом

пеклеванным и ржаным.

Я судьбы не понимаю,

только суетно внимаю

перекличке тишины,

где ростральные колонны

и трамвайные вагоны

Петроградской стороны.

Мы не вечны. Но, быть может,

наша бренность потревожит

удальцов грядущих дней:

утвердив свою нетленность,

может, вспомнив нашу бренность,

поразмыслят и о ней.

Всё же мы прошли по этой,

робким солнышком согретой

удивительной земле,

где брусника и морошка

и еще совсем немножко

счастья в комнатном тепле.

Где рассыпчатый картофель,

и капризный женский профиль,

и на скатерти льняной

горсткой – соль от винных пятен,

где ночному сердцу внятен

голос истины дневной!

«Окаменевшая смола…»

Окаменевшая смола,

самоотверженная смолка.

Всё было. Всё прошло и смолкло.

Пороша белая легла.

В тумане крепости игла.

Под гнетом книг прогнулась полка.

Всё было. Всё прошло и смолкло.

Гляжу из темного угла.

Один я. Как в календаре,

сочтенный вычурною датой,

день февраля двадцать девятый.

Один, как муха в янтаре.

Всё будет вновь, что было встарь.

Всё было встарь, что будет снова:

чернеет пойманное слово,

а вкруг него блестит янтарь.

О ЧЕРСТВОМ СЛОВЕ

Я мог бы писать о зеленой траве,

о небе, которое зноем согрето,

я мог бы писать о слепой синеве,

о мстительном холоде бабьего лета.

Вот так мы на юность теряем права,

умение быть молодым и красивым,

и стелется-вьется трава-мурава,

да жестко нам спать по угрюмым обрывам!

Хочу уподобиться сонной сове,

которая многого в жизни достигла, –

не стану я петь о траве-мураве,

спою вам о хвойных бестрепетных иглах.

Нет, песенниками таких не зовут,

затем что для этого слишком сурово

(для терций и квинт, для секунд и минут)

мое самовитое черствое слово.

«Когда угасает день…»

Когда угасает день,

нам горечь былая не снится,

не свет, а печальная тень

ложится на наши ресницы.

Восточные скаты в тени,

на западных свет умирает:

кто теплит живые огни,

а кто – побежденных карает!

Но сердцу осталось одно:

идти, опускаясь на дно,

на самое дно бытия,

туда, где всё тише и тише

нисходят поминки, кутья

и братья из «хевре кадишо»!

«Мне слишком больно толковать…»

Мне слишком больно толковать

о том, как свет терзает очи,

мне слишком тошно торговать

вразнос – всей кровью этой ночи!

Когда и сердце на износ,

и по хохлацкому Триполью

готов ты унести в мороз

душонку, траченную молью.

БЕССМЫСЛЕННЫЙ СОНЕТ

Ночь холодна, а я еще живу,

я говорю о грозах и лазури,

я говорю о солнце после бури

и о желанном счастье наяву.

Я восхваляю чуждую молву,

я только малый мим в литературе,

я не Стручкова, я лишь Лапаури,

и танец я поддержкою зову.

Я повторяю речи первых дней,

когда всё было ближе и родней,

когда всё было сладостно и ново.

Но изо всех неповторимых слов,

непоправимых слов, ненужных снов,

мне дорого единственное слово.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Последняя песня, последняя тьма,

последнее виденье Бога,

последняя торба, судьба и сума,

последняя сердца тревога.

Последняя горечь последней грозы –

проход облаков в колыханьях.

Обрыв. Где теперь нашей жизни азы?

Ты что-то напутал, механик!

«Жизнь обрывается на полувздохе…»

Жизнь обрывается на полувздохе,

в забвенную уходит синеву.

Как пережиток канувшей эпохи,

в эпохе новой все-таки живу.

Еще живу. И подбираю крохи,

в ладонь уткнувшись колкою щекой,

как пережиток канувшей эпохи

в чертополохе муки городской.

Увижу новой осени сполохи,

услышу столкновенья новых льдин,

как пережиток канувшей эпохи,

растаявших влюблений паладин.

Еще чуток поговорить мне дайте:

как ни крути, я все-таки такой —

блаженный Вальтер фон дер Фогельвайде

в чертополохе муки городской!

Я стихотворец искреннего ранга,

акын, ашуг или Ашик-Кериб, —

я человек эпохи Миннезанга

среди внезапно онемевших рыб.

Ищите скорбь мою в чертополохе

уже полузабытого житья…

Жизнь обрывается на полувздохе,

но эта мука все-таки моя!

Евгений Витковский «ИЗ КОЛЛЕКЦИИ ЛОРДА ГЛЕНАРВАНА» (Послесловие)

Примерно с 1929 года, когда советская власть более или менее поверила, что никто ее пинком из Кремля не вышвырнет, идеологи круто взялись за литературу, за поэзию в частности. Покуда неизвестно от чего спешно помирали «соратники» обитателя мавзолея (Фрунзе, Дзержинский, Луначарский и прочие, рангом поменьше), цензура настолько завернула гайки, что просто ток написать стихотворение и напечатать его стало невозможно. Осталась, правда, возможность написать стихотворение – и не печатать его, а уж лучше и не читать никому (сам сядешь и других посадишь), но это не всякого поэта устраивало. Возник жанр самиздата (поначалу «самсебяиздата » – слово придумал Николаи Глазков еще до войны), стихи стали тиражироваться «от руки», их бросали в океан русского чтения, словно бутылки в море: авось где-то кто-то да прочтет, – кому же в России неизвестны «Дети капитана Гранта»? Бывало и так, что человек, когда его арестовывали и сваливали рукописи в мешок для вещдоков, радостно восклицал: «Наконец-то меня прочтут!..» (реплика арестованного 12 июня 1937 года поэта Венедикта Марта, отца Ивана Елагина и дяди Новеллы Матвеевой). Могли прочесть, могли нет. Могли сжечь, могли сберечь. Нестерпимой болью и горечью были отравлены последние годы жизни Николая Клюева, у которого в подобной ситуации конфисковали поэму «Песнь о великой матери», а поэма-то как раз уцелела. В отличие от рукописей Венедикта Марта, сгинувших в пережившем оккупацию и многое другое Киеве. Всякое могло выпасть.