Я человек эпохи Миннезанга - [39]

ты ему и письмеца не шли, –

синее неоновое пламя

сторожам зажечь в ночи вели!

XXIX. «Осени листва сторожевая…»

Осени листва сторожевая,

только я тебя и понимаю,

только ты мне в сердце и проник,

пламени трепещущий язык!

XXX. «Ты плывешь надо мной по дороге небесной…»

Ты плывешь надо мной по дороге небесной,

чрезвычайно земной и привычно чудесный.

Ты железо и сталь окрыленных распорок,

ты летящий дюраль на воздушных опорах!

ВЕНОК СОНЕТОВ (Не очень удачный, но все-таки – венок…)

I. «Седая ночь выходит из могил…»

Седая ночь выходит из могил,

исчезли духи мелочной опеки:

их шабаш бесконечный утомил,

натанцевались недочеловеки!

Обычный город. Вывеска аптеки.

Автобус мостовую осветил.

И паладин уходит вдаль, уныл,

на поиски недостижимой Мекки.

Не покидают стражники постов,

артиллерийские алеют канты,

с футлярами проходят музыканты,

в свои права вступает время снов:

тихоне снится повесть о задире,

а блядь – в мечтах о ротном командире.

II. «А блядь – в мечтах о ротном командире…»

А блядь – в мечтах о ротном командире,

который поутру бывает пьян,

а отпускной не даст — держи карман,

как в поговорке говорится, шире!

Прозрачный поднимается стакан,

пускай за мишку выпьет поводырь, и

пора, пожалуй, вспомнить о сатире, –

так слово получает павиан.

К его словам прислушаются сони,

он говорит – и клавиши гармони

терзает сноб из местных заводил.

Он осушил. Пора налить полнее:

Любовь, отбросив узы Гименея,

пустилась в край обманутых светил.

III. «Пустилась в край обманутых светил…»

Пустилась в край обманутых светил,

где плавают астральные комбайны,

где все терзанья сердца – чрезвычайны,

где звездочет, как совесть, празднокрыл.

Гармонии божественные тайны

мой подопечный разобрать решил,

он много предрассудков сокрушил,

постиг жаргон от виры и до майны.

Он прочитал немало пухлых книг,

познал все стадии развитья гниды

в те дни, когда царили Сасаниды.

Он полки исполинские воздвиг,

он спрессовал канцоны и шаири,

чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире.

IV. «Чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире…»

Чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире,

так попадать не каждому дано,

а после вновь – экрана полотно,

мельканье пятен в смутном киномире.

Ах, равновесье славное – оно

устойчиво, как глобус на рапире,

назойливо, как желтый цвет в ампире,

таинственно, как нежное руно!

И все извивы мысли, и уклоны,

и выверты тоски глубоколонной,

к чему всё это? Кто развеселил

людскую душу бредом суеверий,

развратом итальянских бухгалтерий,

кровотеченьем цензорских чернил?

V. «Кровотеченьем цензорских чернил…»

Кровотеченьем цензорских чернил

романтиков история смиряла,

душила теплотою одеяла,

так скальпель – Абеляра оскопил.

Жизнь обернулась муками Тантала,

но Воронов наш век омолодил:

вернул почтенным старцам прежний пыл,

пыл павиана или гавиала.

Преобразились все – ни дать ни взять,

юнцы! Нужна спасительная клизма,

чтоб избежать последствий катаклизма.

И всё ж постигнуть счастье – обладать!

Не думая о востроглазом сбире:

вновь поселен он на твоей квартире.

VI. «Вновь поселен он на твоей квартире…»

Вновь поселен он на твоей квартире,

не гений – нет, но разумом востер,

он руки к солнцу осени простер,

застывшему в бестрепетном надире.

Тянулся бесконечный разговор

о Гамлете, о пламенном Шекспире,

о дочерях и о безумном Лире,

о том, куда исчез былой задор.

Так мертвый генерал прильнул к лафету,

и напрягались жилы конских глав,

и тронулся лафет, заскрежетав.

Так рядовые верили в комету,

в предмет, который над вселенной плыл:

знак зодиака – гнусный крокодил.

VII. «Знак зодиака – гнусный крокодил…»

Знак зодиака – гнусный крокодил

повис над моргом имеем Мандрыки.

Неслась эпоха в громогласном рыке,

и схимник Пимен в келье захандрил.

В лазурь небес вонзились гнева пики,

Марию кроткий голубь утомил,

слетел с небес архангел Гавриил,

сей потребитель даровой клубники.

О чем ты шепчешь, юноша пустой?

О женской красоте? Постой, постой:

на заднице твоей багровый чирей!

Зря жаждешь ты неслыханных услад –

попарься в баньке и надень халат,

учась картошку поглощать в мундире!

VIII. «Учась картошку поглотать в мундире…»

Учась картошку поглотать в мундире,

учась ходить, ступая в след отцов,

учась быть скромным. Ведь, в конце концов,

порой равны гагачий пух и гири!

И твой венец светлей иных венцов

по всей земной необозримой шири, —

ты опрокинул замыслы творцов

вселенской твердокаменной псалтыри!

Опять апрель, и снова с крыш капель,

и снова в сердце вьется вешний хмель,

а что в итоге? Ничего в итоге!

И так скучны все наши монологи,

так жизни цель печальна и темна,

и потому порой мне не до сна!

IX. «И потому порой мне не до сна…»

И потому порой мне не до сна,

что я чуждаюсь радостных похмелий,

что все мои собратья охамели

и ненадежны славы письмена.

О чем вещает полная луна

и пересверки снежной канители?

Куда летят скрипучие качели,

какой тревогой молодость полна?

О чем лепечет нам болтливый Терек,

куда ведет его зеленый берег,

легко ль былое снова обрести?

Грехи мои, Создатель, отпусти,

пойми, введя под гулких храмов своды,

что Ты лишил меня моей свободы!

X. «Что Ты лишил меня моей свободы…»

Что Ты лишил меня моей свободы.

Когда б я с ней договориться мог!

Когда б она ввела меня в чертог,

где злобно препираются народы.

По кровлям ходят мрачные сноброды,