Я человек эпохи Миннезанга - [18]

Но, быть может, постиг своих дел тщету?

Миллионы загубленных у него на счету,

но порою количество переходит в качество.

Человека, умертвившего десяток других,

убивают на электрическом стуле,

чтоб на шкуре своей в смертный час он постиг,

человек, умертвивший десяток других,

всем хребтом арифметику эту простую.

О, как вяло шагает Возмездье во мгле,

истекавшее кровью в бесчисленных гетто,

о, как вяло шагает Возмездье во мгле,

есть весы и сто казней у них на шкале,

о, как вяло шагает Возмездье во мгле,

а бессонная совесть всё ищет ответа.

За окном моим листья осенние ржавы,

за окном моим желтых деревьев пожар, –

душегуб ожидает заслуженной кары

по законам великих и малых держав,

по законам великих и малых держав

душегуб ожидает заслуженной кары.

Он попался, палач. Но за кругом невзгод

есть стада упоительно чистых господ,

устоявших в нелегком земном поединке;

на ладонях у этих господ ни кровинки,

а они проявляли известную прыть,

и у многих из них омраченная совесть,

и на многие подлости каждый способен, –

как же с ними-то быть? как же с ними-то быть?

Жить бок о бок на всё позабывшей земле,

видеть, как они ездят в своих «мерседесах»?

Если гибель убийцы всего лишь довесок,

есть весы, и сто казней у них на шкале.

О, как вяло шагает Возмездье во мгле,

как улиточья почта, улик эстафета,

о, как вяло шагает Возмездье во мгле,

истекавшее кровью в бесчисленных гетто,

как дожди пузырятся в давнишней золе!

Он в подземной тюрьме, оптовик-душегуб.

Умерщвленные входят к нему без доклада.

Он в подземной тюрьме, оптовик-душегуб,

от ушей восковых и до втянутых губ

белоглазое детище трупного яда.

И строчат адвокаты о чьем-то престиже,

и палач под землей, но еще не в земле,

и о нем уже ставятся фильмы в Париже, –

о, как вяло шагает Возмездье во мгле!

НОЧЬ В ШМЕЛИНОЙ ПОЗОЛОТЕ

В первой дымке – первый хмель,

первых радостей конфузы,

где за тридевять земель

шмель гудит бронзовопузый.

В травах бродит сладкий сок,

закипает жизнь другая, –

льются сосны в холодок,

притяженье отвергая.

И – покой, покой, покой,

даже что-то неживое,

обреченно-видовое

в отрешенности такой!

И не знать – чего хотим,

и не ведать, что за штука,

и – как творческая мука –

бренный мир неощутим!

И – от прадеда до внука –

бренный мир неотвратим!

В нем незрячий глазомер

в шестиногости инзекта,

ведь из них какой-то Некто —

их Овидий и Гомер!

Не ступай и не ходи

по хитиновым их латам,

по вселенным непочатым

с детской мукою в груди!

Это Сказка Наяву

или эпос благодарный:

сосны льются в синеву

всей корой своей янтарной,

а над ними птичьих троп

живописные газеты

там, где музыка утроб

полнит дачные клозеты.

Птичий щебет, птичий путь,

реактивные глаголы, –

древней синью полуголы,

скособоченные чуть,

в колыханьи ветерка

сонмом гроз второго сорта

проплывают облака

над грядой Аэропорта.

В пыльной сваре тополя, –

пленно кружится планида, –

отрывается земля

от летящего болида!

В ней таинственная весть

в озареньях рудознатца, –

в ней такие клады есть,

что не вызнать, не дознаться!

Так вздымай в эфир, земля,

эту бренную крылатость,

в ней июльского шмеля

шевеленная мохнатость;

незатейливый метраж

синевы в хвое иглистой,

безмоторный стрекотаж

юных велосипедистов.

Мимо всех Медин и Мекк

(мы уж вроде пообвыкли…)

в пыльных шлемах едет Век

на корявом мотоцикле.

Электричка гомонит

меж платформами Казанки, –

беспечальный индивид

строит сказочные замки!

Он совсем не так уж прост,

потому что из забвений

слышит трав подспудный рост

и мельканье поколений.

И от грешного житья

опостылевших бабенок

длится вечность бытия:

Стебель. Дерево. Ребенок.

Всё, что в жизни и в душе

пробуждается, воспрянув;

всё, что на папье-маше

в синеве меридианов.

Что ж, конец всему венец,

остальное — просто бредни!

Только глобус, как тунец,

копошится в частом бредне;

и душе полуживой

еле слышен голос плоти

там, где блещет синевой

Ночь в Шмелиной Позолоте!

ЯБЛОКО НЬЮТОНА

Всё, что в душе отзвучало когда-то,

нынче мы вспомнили с ясностью новой:

яблоко Ньютона, чайник Уатта,

свод стратосферы темно-лиловый.

Где уж там с нашей рифмованной

прытью гнаться вослед за наукою точной!

Как начинаются наши открытья?

Как наши образы видим воочью?

Вам – победителям скорости звука –

славу поет межпланетная рань!

Рядом с поэзией – ваша наука,

как перейти эту тонкую грань?

Пусть обвинят нас в отсталости, в косности

и в приземленности как таковой:

нету стихов без отрыва от космоса,

нету поэзии сверхзвуковой!

Пусть увлекают астральные гомоны

мастеровых внеземного стиха –

наша поэзия насмерть прикована

к жалкой сопилке в руках пастуха.

Сердце земною любовью опутано,

песни в нем прежние не отцвели:

падает сердце, как яблоко Ньютона,

в зеленокрылые травы земли.

«Вновь я слышу вращенье планиды…»

Вновь я слышу вращенье планиды:

отчего, отчего это так?

Не язык, а слюнявый подкидыш,

не гекзаметр, а стертый пятак, –

вновь я слышу вращенье планиды:

отчего, отчего это так?

Вновь вещает Париж д’Артаньяна

голосами волынских молитв, –

нет ли в творчестве этом изъяна,

что в печали как сказка звенит?

Вновь вещает Париж д’Артаньяна

голосами волынских молитв!

Я увижу Тирренское море

на краю невозможного дня, —

если жизнь, как сквозняк в коридоре,

вдруг возьмет – и простудит меня!

Я увижу Тирренское море

на краю незабвенного дня.

Будет синь, синева и изначалья,