Я человек эпохи Миннезанга - [16]

подниматься не велит.

И глядит он, старый летчик,

сквозь сплетения ветвей,

сквозь налив весенних почек,

в ясный мир мечты своей:

там, заламывая крылья,

синеву беря в полон,

пролетает эскадрилья

реактивных веретен.

И глядит он, авиатор,

в синеву из-под руки,

и за стеклами двойными

слезы теплые легки.

«Между тем как вздыхает забота…»

Между тем как вздыхает забота

в кузовах голубой тишины, —

неким ангельским чувством

полета небожители наделены.

И о чем они плачут ночами,

знают только лазурь да судьба;

и как крылья у них за плечами

вырастают земные гроба.

Человек, обретающий крылья,

дьяволеныш кошмаров земли,

вознесись над бесплодною пылью

и развейся, истаяв вдали.

Перехожий, прохожий калика,

не вступая с вселенною в спор,

перед святостью Божьего лика

опусти свой двусмысленный взор.

Обреченному жить неохота,

но в шатрах голубой тишины

неким сказочным чувством полета

небожители наделены!

ЯЩИК ПАНДОРЫ

Люблю деревянный ящик,

эфирных приют голубей,

веселый вокзал настоящих

и выдуманных скорбей.

Люблю стоголосое пенье,

лингвистов таинственный вой,

живые аккорды шопеньи

над полузаснувшей Москвой.

И это Попова наследство,

волшебную эту молву,

невнятную музыку детства

печалью своей назову!

Люблю я смычки лимитрофьи,

тоску канифоли сберечь –

Шопена лирический профиль,

певцов замогильную речь!

Вселенную снова облапив,

разбив элегический лед,

шеллачной пластинкой Шаляпин

из пышного гроба встает.

Люблю золотые раздоры,

разрядов тревожную грусть —

и весь этот Ящик Пандоры,

как в детстве, учу наизусть.

ОБРАЗ КОРАБЛЯ

Не призрак длинного рубля

влечет в далекие скитанья,

а некий блеск, земное таянье

и водный образ корабля.

Он где-то там – на грани вод,

описанный в житейских книгах,

он где-то там – на грани вод,

в атмосферических веригах

еще не узнанный – плывет.

Не призрак длинного рубля

меня влечет в простор стихии,

а подчиненный мусикии,

предвечный, как зрачки сухие,

морозный образ корабля.

Плыви. Отчаливай. Звени.

Томись в девическом законе

и в паруса на небосклоне

лазурь безумья заверни!

ТРЕЗВЫЙ КОРАБЛЬ

Нет, я не оклик чайки жалобный,

не опьяненный небосвод:

я волжский, рейсовый, трехпалубный,

я пассажирский теплоход.

Мне нипочем волны качание –

куда желанней и милей

трудолюбивое урчание

моих могучих дизелей.

Взойди смелей – я понесу тебя

сквозь сутки ясности и тьмы,

сквозь все хитрое плетенья сутеми,

от Углича до Костромы!

Мы, юные, не плещем плицами

былых фультоновских колес,

и перед нами, светлолицыми,

вовсю распахнут нижний плес.

И, меж водой и небом плавая,

как песня влаги и земли,

неспешно движутся кудрявые,

разлапистые Жигули.

Плыви за нами, теплоходами,

и за буксирами вослед,

и всей душою слейся с водами,

прозрачным стань, как звездный свет.

Ах, как теплы ночные поручни,

как звезд печальна череда,

как всё, что было горькой горечью,

уносит волжская вода!

Во мгле усеянная бликами,

светясь мирьядами огней,

уносит вдаль река великая всё,

что ты вымечтал над ней.

Мерцают свечки в звездных лапочках,

гудки заводят разговор,

и капитан в казанских тапочках

выходит в общий коридор.

И с каждым мигом всё знакомее

и всё родней наверняка

пунцовая физиономия

испытанного речника.

Неси меня, река великая,

влеки меня, моя земля,

сквозь мглу, усеянную бликами,

до астраханского кремля!

«Ни белила тебе не нужны, ни румяна…»

Ни белила тебе не нужны, ни румяна,

океанская глубь, синева океана,

где в неведомых недрах безмолвные рыбы,

где на пляжах нещедрых, – замшелые глыбы.

Не нужны ни румяна тебе, ни белила,

океанская небыль, подводная сила,

океанская небыль, океанская нежить,

не приходит волна плавники твои нежить!

ПЛАНЕТАРИЙ В ДЕКАБРЕ

Асфальт, подошвы прожигающий,

декабрьской скуки этажи,

и слезы молодости тающей

в твоих глазах еще свежи.

Войди в запущенное здание,

там купол бел над головой, –

вглядись в десятое издание

вселенской смерти тепловой.

Апоплексической комплекции

твоей – уютно ль в доме том,

где космос уместился в лекции,

где смерть грозит беззубым ртом?

Там на известке вижу тени я

созвездий – звездных кораблей,

в том храме – мерзость запустения,

Коперник или Галилей.

Там над наивными полянами,

где всё осталось как всегда,

часы летят ракетопланами

в безмерные светогода!

«Есть путешествия души…»

Есть путешествия души

туда – за тридевять томлений,

где все сады в весенней пене

и все причуды хороши,

где над разливами цветений

висят астральные ковши, –

об этом ты и напиши,

избавясь от вселенской лени!

В ГРАФСТВЕ ДЕРЖИКАРМАНШИРЕ

Живешь в своем печальном мире,

в своей жестокости земной,

как в графстве Держикарманшире

под геральдической луной,

где всё неведомо, покуда

не загудел сигнальный рог,

где удалого Робин Гуда

шериф еще не подстерег.

Ах, не до жиру, быть бы живу!

Цветет Бенито Муссолин,

орут разбойники «Эвиву»

(а рожи плоские, как блин!).

И, лапу вытянув, как деррик,

в приветствии на прусский лад,

грядет сиятельный истерик,

жуя швейцарский шоколад.

Должно быть, правы агитпропы,

нам возвестив благую весть,

что есть идиотизм Европы,

закат буржуазии есть!

Должно быть, скудною порою,

еще не ведая стыда,

подведомственны геморрою,

вы поглупели, господа!

Кому вы поклонились в ножки?

В какой вы превратились фарш?

Ефрейторские мандабошки

играли вагнеровский марш!

Еще витал Семенов-Ляндрес

наш в хоре нерожденных душ,

но «Унтерганг дес Абендляндес»