Я человек эпохи Миннезанга - [20]

пройдутся по крупу гнедой кобылицы!

Прислушайтесь – с вешнею сутемью спелись

ребристые кровли и купола эллипс,

и подслеповатая тьма подсчитала

число пальцевидных колонок портала.

Распялены пальцы у глаз полузрячих,

и пушки палят без таблицы Сиаччи;

ракеты, омытые в звездном рассоле,

взлетают в астральные антресоли

и вновь проникают в трепещущем плясе

в просветы меж облакомясых балясин…

Ракеты, промчавшие в сумерках едких,

понюхавши порох в полетах без сетки,

стремглав возвращаются к дольним пределам,

к асфальтам, к булыжникам заматерелым.

Застыл рецензент у фасада Госцирка,

его не влечет холостая квартирка,

розетка и штепсель, и чайник на плитке,

и будней былых на пергаментном свитке,

бессонно развитом, неясные знаки –

прошедших любовей белесая накипь.

В кармане нагрудном он пропуск нащупал.

Пошел. Зашагал. Уменьшается купол.

А зданье вплывает в изменчивый морок

и в тучи нахохленной смушковый спорок,

который улегся у Бога под боком,

пронзаемый острым, как локоть, флагштоком.

СТРОФЫ

В выси, в дали заоконские,

там, где мреет солнца луч,

вновь плывут Большие Зондские

острова рассветных туч.

Так какой небесной милости

ждать мне у истоков дня?

Город в каменной унылости

кормит горечью меня!

Сердце медленно сжимается,

гаснут сонные зрачки:

сизый воздух просыпается

над перилами реки.

Особняк. Гербы баронские.

Воздух зябок и колюч.

В нем висят, не тают, Зондские

острова рассветных туч.

Это первое смыкание

солнца с зыбкою водой,

невозможность проникания

в миг, оклеенный слюдой.

Над витринами газетными,

над плакатами офсетными,

накрененная едва,

изнывает синева.

Так вдохни всей грудью впалою

этот миг – он слеп и жгуч, –

как медалью, сердцем жалуя

острова рассветных туч.

На пороге, в зыбком августе

травяная жухнет голь, —

так в неизреченной благости

душу вывернуть изволь!

Где Толстые да Волконские,

чей язык велик, могуч,

вновь плывут Большие Зондские

острова рассветных туч.

Невозможно кинолентную

пестроту приять душой

иль недвижность монументную

в неуклюжести большой!

Дней былых Фита и Ижица

расточились в синеве, –

а живое время движется

в белокаменной Москве.

Ты увидишь с подоконника

дальних маковок стада:

голубая кинохроника,

вечных истин череда!

Эту песню изначальную,

сих лучей рассветных прыть

никакой мемориальною

нам дощищей не прикрыть!

Жизнь светла и переменчива,

всё как есть ей трын-трава, –

и таинственно застенчива

предосенняя трава.

Не затмить земной унылостью

туч в рассветной синеве, –

и поэты Божьей милостью

снова вспыхнут на Москве.

Может быть, соперник Тютчева,

тайный голос на Руси,

поджидает друга лучшего

у маршрутного такси?

Может, будущая пылкая

прорицательница грез

акушеркой иль училкою

прочим кажется всерьез?

И второе нужно зрение,

чтоб увидеть тех, кого

окрылило лицезрение

Аполлона самого!

Бронзовеющие волосы

и реверы сюртука,

флоксы или гладиолусы,

юбилейная тоска!

Классик, скованный унылостью,

киснет славе вопреки,

а в поэтах Божьей милостью –

новолунья коготки!

Где ж они? Быть может, в звездах и

мчатся, крылья накреня,

в четырех стихиях: в Воздухе

от Земли, Воды, Огня!

Нерожденные, не ставшие

дивным перечнем невзгод,

но грядущее впитавшие

в генный свой, в затейный код.

Кто сумеет фараонские

письмена зари прочесть?

Может, те Большие Зондские

Облака – они и есть?

МЕМУАРИСТИКА

Это будет мемуарное пришествие,

всё, чем душу мы опальную томим, –

это будет голубое сумасшествие

городских самовлюбленных пантомим.

Это здесь, под облаками рыжегривыми,

где без слез, вот так, на понт , не подают,

толчеей, немолодыми коллективами

повторяется божественный приют.

Никакого, никакого стихотворчества,

зарифмовок, ритмизаций и т. п.

Это сердце стоеросовое корчится,

кочевряжится в испуганной толпе!

Разве только охломонистая мистика

в кущах времени, без горестей-удач, –

содержательнейшая мемуаристика,

где душа твоя порой играет в мяч.

Напиши-ка это всё простейшей прозою,

изложи-ка это всё без рифм и мер,

где виденья принимаем малой дозою,

и – «пинь-пинь – тарарарахнул зинзивер»!

По раскладкам поэтических учебников

получается оно примерно так –

словно в тире Заболоцкий или Хлебников

вдруг просадят заработанный пятак.

Никакого, никакого стихотворчества,

поэтических претензий и т. д.

Это сердце взбаламученное корчится

каракатицей в рыдающей воде!

ШОПЕН

Кто смирился постепенно,

обращается не вдруг.

Некий ксендз терзал Шопена,

испускающего дух.

Ну, мертвец, заговори же,

я ведь исповеди жду…

В старом городе Париже,

в приснопамятном году.

И, к доверенному Бога

обратив свой бледный лик,

исповедуется, много

нагрешивший, Фридерик.

Всё. С души свалилась глыба.

Облегченья не тая, говорит он:

«Ну, спасибо, не помру я как свинья!»

И запомнил ксендз дородный,

но нисколько не простак,

этот вольт простонародный

в столь утонченных устах.

Спасена душа задаром.

Завершился полонез.

Спит Шопен в Париже старом,

на кладбище Пер-Лашез.

Полон хитрости мужицкой

и вообще мужиковат

Александр Еловицкий,

толстый суетный аббат.

Он себе живет, не тужит.

Пастырь, он овец остриг…

Но иному богу служит

опочивший Фридерик.

Не в свечном дешевом воске

этот кающийся бог,

а в грохочущей повозке

на распутье трех дорог.

Отчего же в карусели,

в круговерти снежных мух,

плакать хочется доселе,

робкий вальс услышав вдруг?

ПОТЕРЯННЫЕ МЕЛОДИИ

Когда мы глупое кино,