Вьюрки - [9]

— Да подожди ты! — зашептала Катя, но Никита уже открыл калитку.

Окна кухонного флигеля ярко светились. Заглянув в одно из них, Никита увидел Витька, тетю Женю и Валерыча. Валерыч сидел за столом и что-то говорил, Витек покачивался на табурете связанный, а тетя Женя стояла у плиты. Никита приник к стеклу, чтобы рассмотреть все как следует, и тетя Женя взвизгнула, увидев с другой стороны призрачное пятно его лица. Он виновато заулыбался и помахал.

Тетя Женя распахнула дверь кухни, выпустив навстречу Никите и подоспевшей Кате новую порцию шипения, и затараторила:

— Что ж вы так пугаете, вы б постучали или уж зашли сразу, зачем в окно-то, чуть не до инфаркта, вы заходите, открыто же, завтракаем…

В кухне висели часы, на которые Никита машинально посмотрел, — завтракали хозяева в четыре утра. А потом он обнаружил источник скребущего по ушам, шершавого шипения. На столе стоял включенный радиоприемник. Витек внимательно смотрел на него и, как видно, слушал.

— Это чтоб не скучал, — торопливо объяснила тетя Женя. — А то как я уйду, он скучать начинает. Колобродишь тут, да, не отпускаешь меня? Ну вот, смотри, сколько гостей. Все соседи к тебе пришли, весело, да? А ты сейчас кашку покушаешь. Будешь кашку?

Она говорила тоненьким игривым голосом, как с младенцем. Витек сосредоточенно слушал радиошипение, и вид у него был такой, точно из динамика доносились сводки с фронта.

— А звук? Такой… странный звук, вы слышали? — спросила Катя.

— Это радио, радио у него играет. А то крушил все со скуки. Головой бился, видали шишку? Кто головой бился, Витенька? Кто мне спать не дает? Только задремала… Вы, может, тоже позавтракаете?..

Наутро дачники начали роптать, стараясь, впрочем, не рассказывать, какие именно мысли посетили их ночью. Впадать в тоску заново никому не хотелось. Выяснилось, что многие вообще не смогли уснуть, после того как их разбудило «это нытье». Бледная и помятая Клавдия Ильинична говорила у закрытого магазинчика группе дачниц, что непременно найдет управу на беспредел. Дачницы охали, кивали и выдвигали предположения относительно природы звука. Одна, например, считала, что над вьюрковцами ставят эксперимент и все может быть связано: и исчезновение ворот, и преображение леса и реки в аномальные зоны, и вот теперь звук, действующий на психику…

На закате Вьюрки огласились ревом: дети не хотели ложиться спать. Им казалось, что звук — часть страшного сна, который обязательно повторится. Никита Павлов сидел на веранде и пил из горла хороший, с шоколадным привкусом коньяк. Это было лучшее из его запасов, и Никита совсем не так планировал его выпить. Но он надеялся, что опьянение окажется более качественным и приятным, а сон более крепким. Коньяк он закусывал редиской.

Эффект вышел прямо противоположным. Никита проснулся через час после того, как лег, с мыслью о единственном ноже, имевшемся на даче. Нож был длинный, тонкий, с зубчиками. Лезвие поблескивало в холодном свете. Никита водил по зубчикам пальцами, и кожа взрезалась с готовностью, лопалась, как спелый арбуз, расходясь и обнажая красную мякоть. Звук пропал, а Никита обнаружил себя стоящим посреди комнаты. Ему все еще хотелось пойти на веранду, взять нож и перейти от пальцев к более существенным частям тела. Ведь это такая возможность радикально сократить время, отмеренное на тоскливое отчаяние… Осколки желания сделать это перекатывались где-то внутри и были нестерпимо острыми. Никита торопливо вылез в сад через окно и побрел в темноте — подальше от веранды, от ножа.

Дача Бероевых была самой большой во Вьюрках. Целый особняк — кирпичный, двухэтажный, многокомнатный, с высоким забором. В настенных фонарях имелись датчики движения. Если ночью мимо кто-то проходил, особняк вспыхивал новогодней елкой и быстро растворялся в темноте за спиной у гуляющего. Когда фонари зажглись на этот раз, на ажурном балконе стоял сам Бероев. Он прилаживал к кронштейну для спутниковой тарелки добротную веревочную петлю. Лицо у него было сосредоточенное, как на деловых переговорах. Никита, на которого и среагировали датчики, остановился. Бероев бросил на него быстрый взгляд и продолжил работу. Никита сначала подумал, что, может быть, он веревку для белья вешает, — коньяк никак не выветривался из организма. Как и большинство вьюрковцев, он Бероева почти не знал и относился к нему с классовой подозрительностью — «солидный господин», почти наверняка бандит, дай бог если бывший. Но он вдруг ясно представил, что Бероев сейчас повесится прямо у него на глазах, превратится из малоприятного, но все-таки человека в неодушевленный предмет, и даже в качестве бандита Бероев стал внезапно Никиту устраивать.

— Эй! — крикнул Никита. Он крепко заткнул себе уши пальцами, поэтому не мог понять, достаточно ли громко зовет. — Слушайте! Эй! Бер… Уважаемый! Вы это… не надо!

Бероев вздрогнул, и его твердое лицо некрасиво скомкалось. Никита с изумлением подумал, что гипотетический бандит, кажется, собрался рыдать. Но Бероев только беззвучно шевельнул трясущимися губами, сдернул веревку с кронштейна, бросил вниз и ушел в дом — быстро, будто телепортировался.