Вьюрки - [8]

Вид и поведение Витька впечатлили Никиту Павлова, самого молодого «настоящего дачника». Ему, долговязому, с мальчишеским лицом, было лет тридцать. Его поколение, к тихому неудовольствию вьюрковских долгожителей, на дачах практически не появлялось. Закончились каникулярные побывки с обязательным поливом, сбором и окучиванием, и всё, вчерашняя молодежь вросла в городской асфальт. Отдыхать они теперь не ездят, а летают в эти непонятные раскаленные страны, где то теракты, то акулы, то цунами. А дачи стоят пустые, заваливаются ограды, вяхири ухают на чердаках…

К Павлову все эти претензии отношения не имели. Он постоянно, и не только в сезон, наведывался на родительскую дачу. Родителям было некогда, а он поддерживал какой-никакой порядок в единственной жилой комнате — остальные, набитые дачным хламом, были заперты, — подновлял, подкрашивал и даже завел огород с неприхотливой зеленью. Все получалось у него неловко, косо-криво и как-то смущенно, но вьюрковцы одобряли его верность дачным традициям. А он просто пил. И стыдился этого, страдал от укоризненно-сочувствующих взглядов своего деликатного профессорского семейства. Семейство искренне считало его бедным больным мальчиком, жалело и позволяло сидеть у себя на шее, поскольку ни на одной работе Никита не задерживался. Сам Никита считал себя бесполезным мудаком, но отказаться от единственного доступного удовольствия — побыть пьяным и почти счастливым — не мог. Пьяницей он был тихим и скрытным, а на даче можно жить и пить спокойно. И своя закуска с огорода.

После того как Вьюрки захлопнулись сами в себе, Никите стало требоваться больше выпивки для спокойствия. Дачные запасы спиртного были довольно обширны, но все равно перехватывало дыхание и хотелось на волю, к людям и магазинам, когда Никита представлял, что запасы кончатся прежде, чем чары спадут.

…Кисло пахло перегаром. Так пахло много лет назад от пьяницы дяди Васи, который ходил по соседям и выпрашивал «что есть». Теперь так пахло от Никиты. То, что успокоило и уложило спать, перегорело внутри, болью выстрелило в голову, беспокойной дрожью разлилось по ногам, и Никита чувствовал, как кожа на них синеет, вздувается пузырями, превращаясь в дяди-Васины тренировочные штаны с дыркой у паха. Счастливый дядя Вася, он давно умер и покинул Вьюрки. А Никита умирать боялся — из-за тех мыслей, которые будут сверлить мозг в последние бесконечные секунды: мне дали жизнь, а я ее упустил. И теперь эту жизнь отнимают, не будет второй попытки. Я стал дядей Васей. Только тот ничего не понимал и умер спокойно, а я все понимаю… Понимать — это лишнее, надо усыплять себя, чтобы понимать как можно меньше. Но кончатся дачные запасы водки и коньяка — и осознание наступит. Он поймет, что заперт навсегда среди этих домиков и яблонь, со старушками и хриплыми петухами, и жизни точно уже не будет, только отмеренное время ясного ужаса. Они даже не узнают, кто и зачем запер их здесь — никто, низачем, просто так…

Громкий стук вышвырнул Никиту из полусна. Тоскливый ужас, заглушивший и головную боль, и холод — одеяло оказалось на полу, — стоял комом в горле. Никита запоздало сообразил: кто-то стучит в окно. Сосчитав в темноте все углы, он навалился на подоконник и отдернул штору. Никита решил, что еще кто-то спятил вслед за Витьком и теперь ломится к нему.

В предрассветных сумерках он увидел соседку — ее, кажется, Катей звали. И тут же понял, что он без трусов. Пришлось поспешно согнуть колени, чтобы нижнюю часть не было видно. Катя, впрочем, тоже стояла перед ним в куцей ночнушке. Вглядываясь темными провалами глаз в Никитино лицо, она спросила:

— Ты слышишь?

— Не глухой, — кивнул Никита и зажмурился от ненависти к себе: к нему ночью пришла взволнованная и практически голая женщина, а он ей нахамил. Никогда, никогда не будет жизни, все впустую…

Откуда-то доносился странный звук. Он не был громким, но как будто заполнял собой все, в нем тонули птичьи голоса, сухое стрекотание кузнечиков и мощный хор лягушек на реке. Он заливал Вьюрки, точно холодная слизь, проникал в мозг, обволакивал сердце… Никита удивленно заморгал, но уверенность росла — именно этот звук ворочался сейчас в его голове полными стыда и отвращения мыслями, горьким комом подступал к горлу.

Председательша тоже проснулась от тоски и незнакомого ей прежде томления. И подумалось ей, что она уже старуха и скоро умрет. Сама потихоньку удивляясь своим мыслям, Клавдия Ильинична положила ладонь на дряблую грудь. А ведь какой был у нее в молодости бюст, яблочки наливные, и первый ее, не Петухов, ошалел от восторга, когда выпустил их — тоже впервые — на волю из глухого лифчика. Не вернешь молодость и красоту, отняли, все отняли…

А пятнадцатилетняя Юлька по прозвищу Юки, свернувшись в клубок, горько плакала по родителям, оставшимся за пропавшими воротами. И все спрашивала неизвестно кого: где они, когда она их увидит и кто будет решать за нее неположенные по возрасту проблемы, кто обнимет тепло и крепко, как мама, и защитит от непонятного мира.

Больше всего Кате с Никитой сейчас хотелось проткнуть себе барабанные перепонки либо найти источник звука и заглушить навсегда. Бредя по темному поселку, они обнаружили, что хочется этого не только им. Хлопали двери, шуршала трава, под фонарями мелькали фигуры разбуженных дачников. Они свернули на Лесную, когда звук внезапно изменился. Теперь это было густое шипение, и оно не заливало все вокруг, а доносилось из какой-то одной точки. Никита взбодрился. Он ускорил шаг и вскоре оказался возле забора, за которым начинались владения Витька.