Высшая мера - [19]

— Хотите, я нарисую ваш портрет? — внезапно предложил он ей.

— Вы живописец? — удивленно спросила она и критически окинула его одежду. Пожала плечами: — Нарисуйте. Времени еще много.

Макс, уязвленный ее недоверчивостью, достал свой фибровый чемоданчик и вынул альбом отменной ватманской бумаги. Набрасывал портрет, изредка взглядывая на соседку. Большие, с голубинкой глаза. Будто сквозь дымок, через туман светятся… Высоко вскинутые скобочки бровей… Спелые, «клубничкой», губы… Кружевной воротничок блузки, облегавший высокую грудь…

Рисовалось легко, с настроением. Впрочем, Макс не рисовал, не доводил линий, он делал штриховые наброски, и получалось цельное, очень похожее… Внизу поставил закорючку своей росписи.

— Может, не совсем удачно… — Вырывая лист из альбома, Макс посмотрел спутнице в глаза. — Дело в том, что выражение ваших глаз… ну… трудно передаваемо… Они у вас как бы с дымкой, с поволокой. Их даже пастелью написать…

— Вы мне дарите? Благодарю. Скажите же наконец, с кем я ехала: мы приближаемся к Берлину. Кто вы? Неудачник? Но теперь они идут в армию, где удача поджидает каждого. Между прочим, к вашему бледному лицу, к вашим светлым волосам очень бы шел черный мундир СС.

— Кесарево — кесарю, фрау…

— Фрау Эмма.

— Спасибо за комплимент, но останусь скромным художником, фрау Эмма.

— Я назвала себя. Ваше имя?

— Макс Рихтер.

— Рихтер… Рихтер… — Всматриваясь в Макса, она старалась вспомнить, где слышала это имя совсем-совсем недавно. Обрадовалась своей памятливости: — Ваши полотна отметил фюрер?! Так вот кто в пуделе сидел! — торжествующе воскликнула она словами гетевского Фауста, наводя Макса на мысль, что перед ним сидит довольно начитанная женщина. — Я весьма рада нашему знакомству. — Засмеялась, показывая безукоризненные зубы. Глянула в окно: поезд тормозил у перрона Ангальтского вокзала. — Вот мы и прибыли.

Она встала, покрыла голову черной кружевной накидкой. Макс подал ей манто — в лицо дохнуло дорогим мехом. Сочувственно спросил:

— Вы потеряли кого-то близкого?

— Да. Во Франции месяц назад погиб мой кузен. Ему было двадцать лет. Я ездила к его маме в Мюнхен…

— Как-то не укладывается в голове. Все время мне почему-то представляется, что наши побеждают, но ни в коем случае не гибнут…

— Давайте отпустим зайца, — негромко сказала она, употребив простонародное выражение, предлагающее переменить тему разговора. — Нам выходить. Надеюсь, мы еще увидимся? — Она прямо посмотрела в его глаза, так, что он невольно смутился. Эмма понимающе улыбнулась: — Вы еще не привыкли к своей славе? В новой одежде всегда чувствуешь себя несколько стесненно…

Макс тоже усмехнулся, подумав о том, что Эмма, вероятно, не чувствует себя стесненно в норвежских мехах и парижских туфлях. Стало быть, это ей уже привычно. А он еще не привык к нежданной славе.

Женщина молча отошла к двери и, помедлив, сказала сдержанно:

— Пожалуйста, не следуйте за мной… Меня встречает муж…

На перроне Эмму ожидал оберштурмбаннфюрер СС в черной шинели с серебряным шитьем петлиц и погон, в черной фуражке с вогнутой, как седло, тульей. Высок, подтянут, строг. Она губами прикоснулась к его щеке, привстав на цыпочки, он нагнулся к ней и что-то сказал. Потом, оживленно переговариваясь, направились к лакированному «ситроену». Щеголеватый шофер в черной пилотке выскочил из-за баранки, открыл перед ними заднюю дверцу.

«Вот и все!» — с невольным сожалением подумал Макс.

Как ни велик был соблазн немедленно объявиться перед Хельгой в роли победившего д’Артаньяна, здравый смысл подсказал, что разумнее будет, если он вначале пройдет по лучшим магазинам Берлина, выберет отличный костюм, пальто, ботинки, шляпу, полдюжины сорочек и галстуков. Нужно побыстрее повергнуть в прах не только Хельгину мать, но и всех обывательниц с его узкой кривой Раабештрассе. В погожие дни эти почтенные матроны часами просиживают возле открытых окон и не пропускают ни одного события на улочке. Переговариваясь из окна в окно, от балкона к балкону, они знают о жителях Раабештрассе вся и все. А поскольку они теперь прослышали о его, Макса, славе, то лучше будет, если они больше не увидят его в перелицованном костюме, в разбитых башмаках и пальто с чужого горба. Он явится в свою конурку под крышей поздно вечером, незамедлительно пойдет к хозяйке дома и попросит сдать ему две большие комнаты с кухней на третьем этаже. Раньше там жил монтер службы освещения города, но полгода назад он загадочно исчез, семье его нечем стало платить за квартиру, и хозяйка предложила ей съехать. Говорили, что монтер был социалистом.

Комнаты у монтера по сравнению с его, Макса, были превосходные. В одной он устроит свою мастерскую, в другой — жилье. Хо-хо! Он потрясет обывателей улицы!.. Впрочем, нынче трудно потрясти кого бы то ни было, переоценки ценностей происходят порой с катастрофической быстротой. Вон отец Хельги. Был обычным бюргером, мелким мясником. Над входом в его лавку, надо полагать, висел, как и у его коллег, белый флажок с вышитой на нем жирнющей свиньей — знак мясной торговли. Чем-то отличился папаша Шмидт в штурмовых отрядах, став вдруг владельцем книжной лавки, а потом и одного из лучших ресторанов Берлина. Чем отличился? Об этом в доме Шмидтов предпочитают не упоминать. Отец Хельги грубоват, циничен, но из той категории берлинцев, о коих говорят: сундук с фарфором. То есть очень осторожный человек, даже в кругу семьи говорящий лишь то, что ни в коей мере ему не повредит.