В то лето произошло событие, глубоко всколыхнувшее мою душу и пусть косвенно, но повлиявшее на мою дальнейшую судьбу. Мама с отчимом переехали на работу в станицу Вешенскую и на лето взяли меня к себе.
Станица Вешенская — деревянно-саманная, камышовая, с плетнями вдоль песчаных улиц, ничем не примечательная, разве только старинным зеленоглавым собором на площади, обычная казачья станица.
Раскинулась по левому, в этом месте угористому берегу, в излучине реки. Еще до революции казаки на окраине посадили красный бор — преграду степным суховеям. В сосняке устраивали праздники, скачки. На ипподром садились самолеты. А противоположная сторона реки — низменная, пойменная, в непролазных зарослях ивняка, тополей, ольхи. Берег почти до самых Базков — песчаный, «пляжный». Места красивые, величаво-спокойные, не очень броские, не очень яркие, и меня, черноморца, привыкшего к синим далям, жаркому солнцу, горным перевалам, чинарам и кизилу, поначалу разочаровали. Увы, природа поскуднее, жизнь посуровее, но ведь это были шолоховские места!
Стояло жаркое лето 38-го года. Уже тогда имя Шолохова, автора трех книг «Тихого Дона» и первой книги «Поднятой целины», гремело на всю страну. Вскоре молодой писатель закончил и последнюю, четвертую книгу эпопеи. «Правда» ежедневно отводила ей целые полосы, печатая главу за главой. Такой широкой публикации художественных произведений прежде, да и потом, в этой газете не случалось.
В станице был театр казачьей молодежи, пожалуй, единственный в своем роде, в нем ставились инсценировки из «Тихого Дона» и «Поднятой целины».
Уже ставилась опера Дзержинского «Тихий Дон», и песни из нее передавались по радио, звучали с патефонных пластинок, распевались народом. Все донское делалось модным. Люди как бы открыли для себя незнакомое племя, с которым жили бок о бок, но которое плохо знали или вовсе не знали. И первооткрывателем был Шолохов.
Приехал я в Вёшки под большим впечатлением произведений писателя, чуть ли не в каждом жителе видел Григория Мелехова, Аксинью, Давыдова, деда Щукаря, а однажды мне посчастливилось встретиться с… Лушкой.
В то лето песок слоем лежал на подоконниках, хрустел на зубах. Было очень жарко, настоящий вар, но рядом плескался о берега Дон, и я день-деньской пропадал на реке. Солнце медленно сгорало за лесом, тени пропали, но было еще светло. На той стороне, под откосом, два казака купали лошадей, голые верхом въезжали в реку. Сизая дымка стлалась над водой — гладкой, будто полированной. На пляже, с двумя грибками и киоском, уже закрытым, кое-где оставались люди. С наплывного моста сошла молодая казачка в сарафане, сбросила его через голову — ноль внимания на пляжников — и в чем мать родила, скрестив на груди руки, плюхнулась в воду. Я ошеломленно смотрел на «Лушку», пока она бултыхалась в реке, а потом, все так же держа на груди руки, вышла на берег, схватила с песка сарафан и, повернувшись спиной (по спине катились капли воды), оделась, бросила на меня косой взгляд, точно хотела сказать: «Ну, чего зенки вылупил?» — и ушла… Вечером в театре я смотрел сцены из «Поднятой целины». Актеры очень верно, возможно не без консультаций Шолохова, передавали своеобразие местной речи и образа жизни.
По дороге из театра я догнал девушку в белом. Это была «Лушка». Она тоже узнала очевидца ее рискованного купания в реке и ухмыльнулась:
— А, москалёнок!
— Почему москалёнок? — удивился я: приехал с Черного моря, на севере дальше Вешенской не был. Может быть, оттого, что в красных сапожках, белобрыс и на улице мальчишки дразнили меня «сметаной»? «Лушка» не ответила и вдруг предложила покататься на каюке.
— Прямо сейчас?
— Отчего не сейчас? При луне… красиво.
Мы спустились к Дону. В половодье река прорывала левый берег, и талая вода заполняла пойменный лес. Паводок спадал, но образовывался залив, ендова, называемая здесь Прорвой. И вот мы уже плывем по ендове. Гребла «Лушка». Деревья тонули в воде, и пойменный лес, чудилось, куда-то уплывал. Было тихо, даже собака не взбрехнет. В окне мансарды шолоховского дома светился огонек. Я думал о Шолохове. До сих пор не видел его ни разу, хотя уже недели полторы жил в станице, и дом наш стоял напротив шолоховского, ошелеванного фризовыми досками, с надстройкой, мансардой, голубятней посреди двора, обнесенного высоким забором. Дом и забор были выкрашены в зеленый цвет. Отчим каждый день бывал за зеленым забором, хорошо знал Шолохова и однажды сказал мне:
— Давай покажу твою тетрадку Михаилу Александровичу!
При одной мысли, что знаменитый писатель будет читать несовершенные вирши шестнадцатилетнего поэта, меня бросило в холодный пот, и я наотрез отказался.
В Вешенской прочитал «Поднятую целину». Роман ошеломил яркостью красок, необычно живыми характерами. События, описанные в книге, происходили на моей памяти. Я жил в городе, но почти вся родня — в кубанских станицах и хуторах, и отголоски коренных преобразований в деревне, те типы людей, та обстановка были понятны и близки. Я живо представлял героев книги — шебутного деда Щукаря, преданных революции Давыдова и Нагульнова, любвеобильную Лушку. Они воспринимались как хорошо знакомые люди, живущие где-то рядом. Наверное, поэтому и Шолохов казался очень знакомым, почти родным человеком. Подойди, заговори с ним, и он тебя поймет, не отмахнется, примет живое участие в твоей судьбе. Это юношеское наивное представление о Шолохове определяло мои намерения и поступки в то время.
