Высшая мера - [18]

Да-да, хайль Гитлер, дорогой искусствовед, наконец-то вы признали Макса Рихтера, наконец-то познакомиться с ним сочтет нужным сам доктор Геббельс! Вне сомнения, увидеть его, Макса Рихтера, захочет и высокомерный фюрер художников Бено фон Арент. К этому барону, как к богу, допускаются одни избранные, и то лишь для того, чтобы в коленопреклонении поцеловать край его академической мантии.

Постукивали на стыках колеса, покачивался на крутых поворотах вагон, мелькали за окном фольварки, зеленые полоски озимей, бурты не вывезенного с полей картофеля. То тут, то там паслись по сочной отаве черно-белые коровы и телята с ближних хуторов, здесь же стояли одноконные тележки с железной или деревянной бочкой — скот поить. Начиналась равнина центральной Германии, только в этих местах разводятся высокоудойные изнеженные коровы черно-белой масти. Ближе к югу, в предгорьях, более практичной считается выносливая темно-красная порода крупного рогатого скота.

Но все это — мимо, мимо! Долой, долой с глаз! Скоро Берлин! Из этого города Макс Рихтер уезжал беднее церковной мыши… Как-то теперь встретит его город?! Как встретит Хельга? Хотел бы Макс сию минуту увидеть ее лицо, а еще больше — лицо ее отца. И недоумение, и любопытство, и неверие отразилось бы на нем. Ведь месяц назад тот без околичностей показал ему на дверь, когда Макс с согласия Хельги обмолвился насчет их брака. «К горшку, как бы он ни был плох, крышка всегда найдется. Или чересчур плох мой горшок? Или слабоват горшечник?!» — бывший мясник громко захохотал.

Не зря говорят, что за чужой щекой зуб не болит. У Макса не зуб, а сердце болело, когда видел, как любезничал с Хельгой этот хлыщ из СС, нацеливая на Макса водянистые глаза и презрительно выдвигая покрытый прыщами подбородок. Несомненно, грации не стояли у колыбели оберштурмфюрера, Хельге он был неприятен, но, запоздай фюрер с оценкой полотен Макса, эсэсовец вскоре смог бы представить Хельгу друзьям и знакомым как «лучшую половину».

Проезжали небольшой городок. Макс взглянул на шестиугольные часы городской ратуши, проплывшей мимо, и опять закурил. Экономя, он выкуривал в сутки всего пять сигарет, ровно столько, сколько продавалось киоскерами в одни руки. И вдруг сквозь голубую вуаль дыма разглядел сердитые, осуждающие глаза молодой попутчицы. На женщине шерстяной свитер. Рядом, на вешалке, висело манто из голубого песца, на шелковой подкладке Макс увидел фирменную этикетку: «Made in Norge» (Сделано в Норвегии).

— Фюрер не курит, — сказала она. — Фюрер не курит, доктор Геббельс не курит, радио и газеты ведут антиникотиновую пропаганду, а молодой человек не стесняется пускать в лицо даме отвратительный табачный дым.

Попутчица словно к кому-то другому обращалась, но в купе больше никого не было, и Макс должен был понять: бьют по мешку, а имеют в виду осла. Он извинился, затушил сигарету и сунул окурок в пепельницу. Сердито взглянул на хорошенькую соседку: «Могла бы перейти в другое купе, если не нравится дым. Вагон почти пустой… Видно, избалована. Хельга, напротив, убеждена, что от истинного мужчины должно пахнуть табаком…» Снова стал смотреть в окно, машинально скользя взглядом по возникающим и исчезающим купам деревьев, аккуратно распланированным полям. Неожиданно мелькнула дерзкая мысль написать портрет доктора Геббельса. Пригласит тот Макса к себе, а он подарит ему портрет. Написать надо так, как никто, чтобы вновь обратить на себя внимание. Но как? Макс несколько раз видел Геббельса, до недавнего времени вожди нации не стеснялись и не боялись появляться свободно на улице или в общественных местах. Довелось слышать речь доктора на митинге в громадном берлинском «Спорт-паласте». Удивительный у Геббельса голос: высокий, светлый — прямая противоположность хрипловатому, яростно накаленному голосу фюрера.

Все великие неповторимы, каждый из них по-своему оригинален. Как же вас написать, дорогой доктор, чтобы вы… Лицо довольно мелкое, с мелкими чертами, глаза в глубоких впадинах и лихорадочно блестят. Глаза выразительные, если тонко передать их горячий блеск, живую, бьющую из них мысль. Что еще можно подчеркнуть? Лоб? Вспомнилось: в мюнхенской старой пинакотеке есть знаменитая створка Альбрехта Дюрера, изображающая четырех апостолов. У крайнего слева, накрытого, как знаменем, красной накидкой, черты лица тоже очень мелки, хотя и выразительны, но у него замечательный, удивительно облагораживающий весь облик апостола лоб, он высокий, равен по величине всему лицу от линии подбородка до бровей. Внешность Геббельса отдаленно напоминала того апостола-сангвиника, как считали современники, под именем Иоанн…

Попутчица рассеянно поглядывала в окно и немного — на соседа по купе. Кажется, не могла решить, что же интереснее: заговорить с ним или смотреть в окно? Или читать лежащую на коленях книгу?

Макс взглянул на обложку: ну и ну! Повесть Геббельса «Михаэль». Издана, наверно, лет десять назад. В книжной лавке для народа, принадлежавшей отцу Хельги, Макс брал читать эту книгу о злоключениях демобилизованного солдата Михаэля. Странный этот Михаэль. И любимую девушку бросает только потому, что она мещанка, и университет оставляет ради того, чтобы выразить этим протест господствующему классу. И лишь после речи Гитлера, услышанной в Мюнхене, Михаэль видит цель в жизни, становится рабочим на шахте, дабы через физический труд стать достойным «нового времени», о чем и говорил в Мюнхене фюрер. История довольно напыщенная, написана высокопарным языком. Вероятно, доктор знал настоящую цену своим стихам и романам: после прихода национал-социалистов к власти ни «Михаэль» не переиздавался, ни повесть «Кнорке» («Замечательно»), ни антисемитская «Книга Изидора», ни другие художественные творения нынешнего шефа пропаганды. Сейчас на всех книжных прилавках наравне с «Майн кампф» фюрера лежали «Революция немцев», «Пробуждающийся Берлин», «Борьба за Берлин», «С Кайзерхофа к рейхсканцелярии», «Наступление»… Эти собрания дневников, статей и выступлений доктора Геббельса Макс тоже перечитал за последние месяцы, беря их у Хельги в магазине и выплачивая ей по два пфеннига «за прокат» (любовь любовью, а денежки врозь!). Книги заставили Макса переломить себя и, вместо подражания Хансу Балушеку, Кете Кольвиц, Максу Пехштейну, безусловно талантливым, но сидящим ныне без хлеба старшим современникам, взяться за тему, обещавшую и хлеб и известность.